Клочья тумана добрались и сюда, они еле двигались, почти висели. Он услышал над головой пение птицы. Другая ответила ей из зарослей лиан.
Он пошел вглубь, мимо больших обломков чего-то, сверкавших, как полированный кварц. Вокруг танцевали игрушечные радуги, и сияние это привлекало огромное количество синих бабочек. Они роились, метались из стороны в сторону, присаживались на мгновение и снова взлетали.
Далеко впереди Гейдель увидел едва различимый силуэт чего-то столь огромного, что размеры показались бы ему невероятными, сохрани он способность критически воспринимать окружающее.
То, что он увидел, было фигурой женщины, наполовину спрятанной среди чудес голубизны, женщины, чьи волосы, иссиня-черные, взметались к небесам у самого горизонта, чьих глаз он не видел, а скорее, чувствовал, как будто они смотрели на него со всех сторон, а скорее, чувствовал, как будто они смотрели на него со всех сторон одновременно. Черты женщины оживляли этот мир, были его ДУШОЙ. И от осознания этого пришло к нему чувство неограниченной мощи и невероятной сдержанности.
Он вошел глубже в сад, и она исчезла. Осталось ее присутствие.
Перед ним, за высоким кустом, находилось что-то вроде летнего домика. Он приближался к нему, и свет угасал. Он вошел в него, и свет угас, и снова родилось в нем горестное чувство, что обречен он увидеть изредка улыбку, дрогнувшую ресничку, мочку уха, прядь волос, отблеск голубых лучей луны на беспокойном запястье или предплечье, но ни разу не смог он — и не сможет — заглянуть ей в лицо, объять глазами всю ее необъятность.
«Гейдель фон Хаймак!» — слова пронеслись, но не в полный голос, а шепотом, доходившим до разума куда лучше голоса.
— Леди…
— Ты не послушался меня. Ты поторопился.
— Я знаю! Знаю… Когда я бодрствую, ты кажешься нереальной, как и место, где обитаешь.
Он услыхал ее тихий смех.
— Ты владеешь лучшим, что могут дать два мира, а это редкость для человека. Пока ты здесь, со мной, в этом приятнейшем из садов, тело твое бьется в агонии, терзаемое миллионами ужасных болезней. Но проснешься ты освеженным и единым целым.
— Да, на какое-то время, — ответил он, усаживаясь на одну из скамеек и откидываясь измученной спиной на шершавый камень.
— И когда это время свежести и целостного пройдет, ты вернешься сюда, если захочешь (что это? — отблеск лунного света или ее черных, черных глаз), для обновления.
— Да, — сказал он. — Что происходит, пока я здесь?
Он почувствовал прикосновение кончиков пальцев на щеках. Восторг захлестнул его.
— Разве здесь ты не был счастливейшим из существ?
— Да, Мира-о-арим. — И повернул он голову, и поцеловал кончики ее пальцев. — Но, кажется, еще что-то, кроме болезней, остается позади, когда я вхожу сюда… что-то, что непременно должно оставаться в памяти… но я не могу вспомнить этого…
— Все идет, как предопределено, ДРА фон Хаймак… Но оставайся же со мной, пока тело твое не обновится, потому что токи тела твоего должны сбалансироваться, чтобы оно смогло выполнить возложенную на него миссию. Ты знаешь, что можешь покинуть это место, когда захочешь. Но я посоветовала бы дождаться моего разрешения.
— На этот раз я дождусь. Скажи мне, Леди…
— Что сказать тебе, дитя мое?
— Я… я вспоминаю… Я…
— Не изнуряй свой разум. Это бесполезно…
— Дейба! Вот одно имя из тех, что я искал. Расскажи мне про Дейбу!
— Нечего рассказывать, ДРА. Это крошечная планетка в заброшенном уголке Галактики. Ничто не привлекает к ней внимания…
— Ты ошибаешься… Святилище? На высоком плоскогорье? Вокруг разрушенный город. Само святилище под землей, не так ли?
— Во Вселенной много таких мест.
— Но это — особенное. Правда?
— Да, особенное, но особенности его жутки и печальны, выкормыш Земли… Один-единственный землянин смог принять то, что он там встретил.
— Что это было?
— Нет, — сказала она и коснулась его еще раз.
Он услышал музыку, простую и тихую, и она запела для него. Он не расслышал, а если и расслышал, то не понял пропетых ею слов, но голубые туманы закружились вокруг, возникли запахи, и тихий экстаз… Когда он очнулся снова, вопросов уже не осталось…
Доктор Ларион Пелс вывел корабль на орбиту вокруг планеты Лавона и передал послание в ее Медицинский Центр, Центр Иммиграции и Натурализации и Статистический Центр. Потом он сложил руки и стал ждать.
Ему ничего не оставалось делать, как сложить руки и ждать. Он не ел, не пил, не облегчался, не чувствовал боли. Плоть не угнетала его. Сердце его не билось. Наполнявшие его тело сильнейшие химические реагенты — вот что стояло между доктором Пел сом и разложением. И еще кое-что.