— Уверен ли ты, — спросил Просветленный, — что не ищешь простого наказания за то, что ты в своем сознании считаешь падением, грехом?
— В этом я уверен, — сказал Ральд. — Я задержал в себе твои слова и почувствовал истину, содержащуюся в них. На службе богине я убил больше людей, чем пурпурных листьев на молодых ветках. Это не считая детей и женщин. Так что я нелегко поддаюсь словам — слишком много я слышал слов, сказанных всевозможными тонами, слов умоляющих, убеждающих, проклинающих. Но твои слова подействовали на меня, они выше учения браминов. Я с радостью стал бы палачом на твоей службе, убивал бы твоих врагов шафрановым шнуром или клинком, или пикой, или голыми руками — потому что я знаток всякого оружия и потратил три срока жизни на изучение его — но я знаю, что это не твои путь. Жизнь и смерть — одно для тебя, и ты не ищешь уничтожения своих врагов. И я прошу разрешения войти в твой орден. Для меня это не так трудно, как было бы для другого. Кто-то должен отказаться от дома и семьи, родины и собственности, у меня же ничего этого нет. Кто-то должен отказаться от собственной воли, а я это уже сделал. Единственное, что мне теперь нужно, — это шафрановая одежда.
— Она твоя, — сказал Татагатха, — вместе с моим благословением.
Ральд получил платье буддийского монаха и стал укрепляться в медитации. Через неделю, когда праздник близился к концу, он пошел в город со своей чашкой для подаяния вместе с другими монахами. Однако он не вернулся с ними. День перешел в вечер, вечер в ночь. Рога Храма уже пропели последнюю ноту НАГАСВАРАМ, и многие путешественники начали разъезжаться с праздника.
Долгое время Просветленный ходил по роще, размышляя. Затем он тоже исчез.
Будда шел вниз от рощи, через болота, в город Аланашз, над которым возвышались каменные холмы, а вокруг лежали сине-зеленые поля, в город Аландил, наполненный путешественниками, многие из которых еще пировали, по улицам Аландила, к холму с Храмом.
Он вошел в первый двор: там была тишина. Собаки, дети и нищие ушли. Жрецы спали. Один дремлющий служитель сидел на скамье на базаре. Многие алтари были теперь пусты, статуи унесены в Храм. Перед несколькими другими стояли на коленях почитатели в поздней молитве.
Он вошел во внутренний двор. На молитвенном коврике перед статуей Ганеши сидел аскет. Он тоже казался статуей, поскольку был неподвижен. Вокруг дворца мерцали четыре масляные лампы, их пляшущий свет только усиливал тени, лежащие на алтарях. Маленькие жертвенные свечи бросали свет на статуи.
Татагатха прошел через двор и остановился наплотив величественной статуи Кали; у ее ног мерцала крошечная лампа. Улыбка Кали казалась подвижной, когда богиня смотрела на стоящего перед ней человека.
На ее протянутой руке висел малиновый шнур, зацепленный одной петлей за острие кинжала.
Татагатха улыбнулся ей, и она как бы нахмурилась.
— Покорись, моя дорогая, — сказал он. — Ты проиграла этот раунд.
Она, казалось, кивнула, соглашаясь.
— Я рад, что добился такого высокого признания с твоей стороны за столь короткое время, — продолжал он. — Но даже если бы тебе и удалось, старушка, это принесло бы тебе мало хорошего. Теперь уже слишком поздно. Я кое-что начал, и ты не можешь уничтожить сделанное. Слишком много было произнесено древних заклинаний. Ты думала, что они пропали, и я так думал. Но мы оба ошиблись. Религия, которой ты правишь, очень древняя, но и мой протест тоже имеет давние традиции. Так что зови меня протестантом и помни — теперь я больше, чем просто человек. Прощай!
Он оставил Храм и гробницу Кали, где глаза Ямы пристально смотрели ему в спину.
Прошло много времени, прежде чем чудо свершилось, а когда оно свершилось, оно не казалось чудом, потому что возникало медленно и постепенно.
Ральд, пришедший с севера, когда по стране дули весенние ветры, Ральд, несший смерть в своей руке и черный огонь в глазах, Ральд с белыми бровями и остроконечными ушами заговорил однажды днем, когда весна уже прошла и длинные летние дни жарко висели под Мостом Богов. Он заговорил своим неожиданным баритоном, отвечая на вопрос путешественника.
Тот задал ему вопрос, а затем третий.
Ральд продолжал говорить, и несколько других монахов и пилигримов собрались вокруг него. Ответы следовали за вопросами, которые задавались теперь всеми, становились все длиннее и длиннее, потому что сделались сравнениями, примерами, аллегориями.
Затем все сели у его ног, и его темные глаза стали странными озерами, и голос его шел как бы с Неба, чистый, мягкий, мелодичный и убедительный.