Беседа долго не возобновлялась.
2
Вокруг собравшихся дарила ночь. Текли долгие минуты, и на веранде, заметив, что час уже поздний, прислушивались, как в недрах ночи, о которой все успели позабыть, теряется эхо их пустопорожних споров.
Доктор Бершиг взял со стола еще один кувшин с лимонадом и наполнил стакан, мягко зазвеневший от падения наполовину растаявших кусочков льда. Протягивая стакан сидевшему рядом калмыку, он кивнул на бутылку с джином:
— Вы правы. Капельку джина?
— Нет, спасибо.
— Ну немного, Хамди, дружище. В случае чего я о вас позабочусь.
Хамди протянул стакан доктору, тот налил джин, и толстое, испещренное морщинами лицо калмыка расплылось в улыбке.
Доктор, взяв в руки стакан со смесью лимонада и джина, откинулся на спинку стула.
— Какая тишина, — произнес он и прощупал взглядом окружавшую их темень. И добавил взволнованно: — Всякий раз, когда опускается ночь — или, лучше сказать, распускается, как цветок, — всякий раз ловишь себя на мысли, что с этой минуты начнется новая жизнь, в которой душевный покой существует не только на словах; нет ничего естественнее, чем отречься для этой новой жизни от нашей повседневности, словно сбросить груз лет. И тогда исполнится…
Камаль улыбнулся. Доктор Бершиг умолк и, проглотив изрядную порцию джина с лимонадом, вновь уставился в темноту.
Жан-Мари Эмар, сидевший ко всем спиной, также пытался, вытянув шею, пробуравить взглядом ночную мглу. Сначала он принял огоньки, подрагивавшие между деревьями на покрытых травой склонах, за светлячков, но тут же догадался, что видит огни города. «К этому надо привыкнуть», — подумал он, невольно переводя взгляд на доктора.
— Не сердитесь на мою болтовню, — сказал тот.
— Надо же, прожил здесь два года, или почти два, и все равно есть вещи, которых я не понимаю, — пробурчал Жан-Мари, чувствуя на себе взгляды присутствующих.
Камаль Ваэд чуть не прыснул со смеху.
— А мы! Думаешь, мы намного тебя обогнали?
От этих слов Жана-Мари покоробило, хотя он вынужден был признать, что и сказанное им самим было не совсем уместно.
Хамди встал. Он оказался не таким высоким, как представлял себе Камаль, но более плотным и каким-то устрашающим, полностью оправдывающим кличку «калмык», которой Камаль его мысленно наградил. Рука, которую, прежде чем молча нырнуть в неправдоподобно тихую ночь, он осторожно протянул сначала Камалю, затем Жану-Мари, потом всем остальным по очереди, оказалась до странного мягкая и податливая. Через мгновение лишь шарканье его туфель нарушало безмолвие. Но и эти звуки вскоре замерли.
Камалю почему-то казалось, что Хамди ушел из-за него. Он не сразу сумел прогнать эту мысль.
— Он живет рядом, — сказал доктор Бершиг.
Вскоре и Камаль со своим приятелем Жаном-Мари решили откланяться, Камаль выглядел сердитым. «Все поза», — думал он, вспоминая свои речи, свое поведение в этот вечер. «А что не поза?» И сам в досаде ответил: «А кто его знает!» И с горечью признался себе: «Какой длинный путь пройден с того времени, когда я впервые посетил этот дом!»
Он тогда только вернулся в Алжир, где его сразу после окончания учебы на юридическом и даже до того, как он покинул Францию, назначили главой канцелярии префекта в его родном городе. А Жан-Мари к тому времени уже год как работал там преподавателем. Получилось это не случайно; они познакомились, подружились, часто бывали друг у друга еще в Париже, что и повлияло на решение молодого француза после завершения курса отправиться учительствовать в Алжир.
В памятные студенческие годы Жан-Мари поражал всех своей верой в возможности разума. Это их с Камалем как раз и сблизило. Однажды вечером, когда он, как всегда, предельно методично, уверенно излагал свои взгляды на диспуте в университетском киноклубе после показа японского фильма, один из членов клуба попросил слова и заявил, что, по его мнению, Жан-Мари ничего не понял в психологии действующих лиц. Это прозвучало очень грубо и задело Жана-Мари, хотя он и пытался сохранить самообладание, защищая свою точку зрения. Тогда-то они с Камалем и схлестнулись в споре в первый, но не в последний раз. До этого они друг друга в глаза не видели. Другие студенты тоже начали подавать голос; сперва еще соблюдался какой-то порядок, проявлялась терпимость к чужому мнению, но вскоре все уже кричали наперебой. Мнения разделились, кое-кто перевел разговор на политику. Камаль с Жаном-Мари все не могли угомониться, каждый хотел убедить другого, считая свою точку зрения единственно верной. Однако в конце концов им пришлось угомониться: настало время освобождать помещение, зал закрывали.