– Ладно, – героически сдался бифштекс, упершись головой в дверь тамбура. – Я – предтеча, предтеча, предтеча.
– Бог бабу отнимет, так девку даст, – грубо, как протрубил, через длинную паузу смилостивился Бог X.
– Где-то я это читал, – сказал русский, попивая невкусный немецкий кофе. – Кстати, почему в Германии у вас все так невкусно? – Он поскреб щетину на щеке, глядя на немку, сидящую напротив него. – Существует, видимо, нечто большее, чем любовь, ощущаемое через разрыв любовных связей. Это обмен чистыми энергиями, настройка на метаотражения, нечто смутно угадываемое, трудно поддающееся выражению, может быть, запретное и не впускаемое в человеческую природу, тайно представляемое, как полет над облаками.
– Ты меня перед сном ремнем выпорешь? – услышал русский ангельский голос немки.
… год
Север
Я тогда был ужасно влюблен в одну женщину по фамилии Бигус. Просто жить без нее не мог. В голове так и стучало: Бигус, Бигус. Бигус казалась мне совершенством. Она была с потрескавшимися губами и с такой прической, что выглядела одноглазой, но зато Бигус была классной вертолетчицей. За это я ей все прощал.
Некоторые убеждены в том, что вертолетчица – это род психического недуга, заклинания мозгов, но это не совсем так.
Бигус залетала в такие отдаленные горы, что все думали, что она погибла. Бигус переворачивалась вверх ногами, проносилась на вертолете не только под мостами, но даже и под водой, могла не спать по несколько ночей подряд, летя над Сахарой. Экзюпери по сравнению с ней был простым французским графоманом неба.
Мы стали жить с Бигус в старой коммунальной квартире, по которой она тоже беспрестанно летала на вертолете. Квартира была бескрайней.
Но однажды я уехал на Север с благотворительными целями на неделю. Русский Север нуждается в благотворительности.
Я ехал сначала на поезде с порядочными людьми, среди которых был священник и брат диссидента, затем на двух автобусах с милицейской мигалкой и большим количеством пекинских уток, фуа грасс. Мы дарили народу компьютеры, пили финскую водку с местным начальством за наш счет, а затем улетели с утра на Соловецкие острова.
Соловки с неба очень красивы. Они похожи на Гавайские острова, только море вокруг чуть-чуть посерее, посдержаннее.
На Соловках я встретил бабульку, которая помнила Флоренского. Она была вдовой рядового охранника, с Украины, дослужившегося, как все украинцы, до старшины. Плохо уже слышала, почти ничего не видела, но Флоренский сидел у нее на плече как духовный образ сопротивления.
В местной столовке я рассказывал нашим людям о необычной вдове, а ты сидела рядом со мной на лавке и курила, а я давно уже заметил тебя, еще в поезде, когда ты пила чай в вагонном подстаканнике, и, когда ты села рядом со мной, я забыл о благотворительности. Вся делегация видела, как мы влюблялись друг в друга вопреки всякому представлению о порядочности. И когда мы вернулись в Архангельск к ночи, все было предопределено. Делегация утром улетала в Москву, а мы проспали. Мэр города послал за нами свою машину, а мы спали, и нам было на все наплевать: мои губы и пальцы слиплись от твоего сильного секрета. Короче, я потерял дар речи. И когда нас доставили на аэродром с крутящейся головой мэра на переднем сидении, вся делегация отвернулась от нас, потому что мы засрали всю их благотворительность, все представления о подарочных компьютерах, все диссидентские и церковнославянские традиции. Они стояли там, с сухим пайком, с вафлями и бутербродами с колбасой, и трусливо нас ненавидели, а я тебе сказал в самолете, разорвав губами твой секрет, когда ты говорила, ну не спи, ну поговори со мной хоть чуть-чуть, а от меня несло водкой и – от тебя, потому что мы с тобой ужасно много выпили водки, и я сказал еще на аэродроме командиру делегации, разорвав губами твой секрет, известному на всю страну священнику, другу Меня, который, впрочем, является порой большой властной женщиной-чемоданом, с золотыми застежками на груди, танцующей на перроне краковяк под народную музыку областных сфер, под заспанные морды танцовщиц в кокошниках, я сказал: доброе утро, батюшка! спасибо, что взяли меня на Север! – и священник, с которым мы вместе дарили детям Каргополя крупу и лыжи и обсуждали за ужином, как сделать из Каргополя православный Лас-Вегас духа, священник заметил: кажется, я понимаю, что ты имеешь ввиду, а помнишь, что я тебе сказал, когда ты мне сказала, не спи. Я тебе сказал, как ты не вовремя появилась в моей жизни, потому что в моей жизни летает на вертолете коротконогая Бигус, лидер своего вертолетного поколения, но она мне так остоебенила, эта Бигус, своей рыженькой имитаторской прической под Земфиру, отчего она кажется одноглазой, и своими отмороженными губами, и вечными потугами непонятно на что, и своим мужским всепониманием, то есть так мне Бигус остоебенила, что я хочу быть с тобой – и всё. Так я хочу – и всё – ты такая красивая, а она, Бигус, у нее все тело уродливое, кишки – остановившиеся, а ты – красавица, и вертолет у нее хуевый, и Экзюпери по сравнению с ней – великий французский шаман.
… год
Черное море любви
Наша Родина состояла из двух человек. Другие были не в счет. Звали их Сталин и Молотов.
Молотов так любил Сталина, что это даже была не любовь, а «Черное море любви».
Сталин любил Молотова не меньше. Когда Сталин что-нибудь писал, историю партии или так просто, какие-нибудь стихи, он писал только для Молотова. Он считал его своим «идеальным читателем».
Когда у Молотова были месячные, Сталин спал с ним орально, а когда их не было – Сталин протирал ему пенсне.
Но Сталин был Сталин, то есть очень требовательный, ехидный мужчина. И Молотов не выдержал и, когда поехал в Берлин подписывать пакт Молотов—Риббентроп, влюбился в Гитлера.
Гитлер был симпатичный парень, сущее ничтожество, к тому же типичный еврей. Когда у Молотова были месячные, Гитлер трахал его во все дыры, а когда месячных не было – тоже во все. Пенсне никогда ему Гитлер не протирал.
Когда Сталин узнал, что Молотов изменил ему с евреем, он набил Молотову морду, и тот хотел было вызвать милицию, но вместо этого окончательно сбежал в фашистский Берлин.
Сталин метался по Москве, посещал подпольные дискотеки, ходил в «Китайский летчик» на этнические танцы, пил залпом серебряную текилу, зализывал солью и делал вид, что ему весело. Он велел Академии Наук впредь писать «черное море» с маленькой буквой «ч», и это было так по-страдальчески тонко, что даже Молотов не понял: чего это он?
Молотов тоже парился, но по-своему. С помощью Гитлера, в своем непротертом пенсне он объявил Сталину войну и даже дошел с боями до Сталинграда.
Разруха. Море крови. Погибло много людей, но с этим никто уже не считался.
Что было дальше, никто не знает.
… год
Ну, расскажи мне все, как было
Усилием воли я просыпаюсь в банановых кущах. В Мексике не принято долго спать. Воздух соткан из обид и признаний в любви. На лбу испарина очередного сомнения. Цель достигнута – поросенок откормлен. Страшно менять веками сложившуюся фамильную ориентацию. Как ни жаль расставаться с ним, но пора убивать.
Среди домашних животных особый интерес представляет свинья. Она опять залезает ко мне в постель, нарыдавшись и задыхаясь, с немым вопросом: за что? У нее короткие ручки и ляжки, дрожащие на ветру от жира. Она прижимает меня к себе. Это на вид невзрачное животное таит в себе много заманчивого, даже непредсказуемого. Вранье – вот повод для беспокойства. Молодая свинья против старой слаба в искусстве жить не по лжи.
С кем сравнить свинью по выходу съедобных частей при убое, всей этой разносольной массы без головы, ног и внутренних органов? В свинье бесспорно содержится меньше воды и больше жира, чем в корове, баране и человеке. Святая тварь, меняющая трусы по несколько раз на день, она грузится в грязь от перегрева. Юрко выбегает из двери и – по лестнице вверх, чтобы там наврать мне с три короба. Россия в прошлом веке была одним из главных поставщиков свиного волоса на мировом рынке. Ну, расскажи мне всё, как было. Бабья вранья и на свинье не объедешь.