Он положил себе кусок лосося с блюда, где лежала целая рыба – приготовленная, разделанная, а затем искусно сложенная, уже без костей, так, что казалось, будто она покоится среди зелени свежепойманной. Алекса к ней не притронулась, отчасти из свойственной уроженцам Среднего Запада нелюбви к рыбе, отчасти потому что ей было отвратительно есть что-то, сохранившее голову, глаза и хвост. У де Витта не было подобных предрассудков, а может, он просто был голоден. Он ел быстро, словно опасался, что Роберт может в любой момент отобрать у него тарелку.
– Искусство для людей, – произнес он между глотком. – В этом есть определенный смысл. Не то, чтобы я вообще любил музеи, но решение сочетать корысть и культурный снобизм, чтобы добыть деньги для бедняков – это интересно. Я хочу сказать, если как следует вдуматься, разве не то же происходит с Нью-Йорком? Те, кто сделал состояние на недвижимости, пытаются купить благосклонность общества. И есть ли для этого лучший путь, чем искусство? – Несколько мгновений он жевал лосося – в детстве его явно учили, что пищу, прежде, чем проглотить, следует прожевать по меньшей мере десять раз. – Знаешь, Роберт, сказал он, наконец воздав должное лососю, – у молодой леди есть голова на плечах. Это лучшая идея, чем я слышал от родных за много лет.
Последовала долгая пауза – затишье перед бурей, затем Роберт произнес тихо, но очень четко: – Заткни пасть, Эммет.
– Не разговаривай так со своим кузеном, Роберт, – сказала миссис Баннермэн тоном, предполагавшим, что ее внукам не больше десяти лет.
– Я не позволю Эммету совать нос в мои дела, – сказал Роберт. – Или читать мне проповеди. Я не нуждаюсь в поучениях в моем собственном доме.
Лицо Эммета, обычно красное, побелело.
– Это не т в о й дом, так же, как не твои деньги, – заявил он. – Трест принадлежит семье.
– Мой отец унаследовал его от с в о е г о отца.
– Да, и хотя я питаю гораздо больше уважения к дяде Артуру, чем ты, не думаю, чтоб он хорошо справлялся с налагаемым им обязанностями – хотя и по другим причинам, чем ты. Однако, надо отдать ему должное, он не относился к состоянию, как к своему личному. Он рассматривал его, и вполне справедливо, как нечто, принадлежащее семье, как богатство, которое должно быть использовано ради добра и на пользу всем нам.
– Я не желаю, чтоб ты критиковал отца, – перебила его Сесилия. – особенно перед посторонними.
Эммет приложил все усилия, чтобы оправдаться, не отступая от своего, пока Роберт старался перехватить взгляд Сесилии и утихомирить ее.– Я не критикую его, Сесилия, – сказал Эммет. – Он делал все, что мог. Я всегда это утверждал, не только за этим столом. Возможно, этого было недостаточно, вот и все. А что до Алексы, вряд ли ее можно назвать "посторонней".
– Для меня она посторонняя. Я здесь только потому, что бабушка попросила, иначе я бы не села с ней за один стол.
– Я не посторонняя, – твердо сказала Алекса. – Миссис Баннермэн пригласила меня сюда. Ваш отец был женат на мне. Не существует закона, обязывавшего бы нас любить друг друга, но я не собираюсь исчезать только для того, чтобы доставить вам удовольствие.
Нервы Сесилии уже посылали мелкие штормовые предупреждения, судя по тому, как она вертела столовую утварь и передвигала перед собой бокалы взад-вперед. Ее кожа, все еще дочерна загорелая, пошла пятнами, веки отекли, словно она страдала от сенной лихорадки. Букер время от времени тянулся через стол, чтобы осторожно похлопать ее по руке, но не преуспел в этих попытках успокоить ее. Она стряхнула его руку и резко сказала:
– Прекрати!
Он покраснел и спрятал обе руки под скатерть.
– Знаете, отец должен был быть с вами очень откровенным, – сказал Патнэм, словно последние несколько минут его мысли блуждали где-то в стороне от общего разговора. – Если бы он объяснил нам свой замысел столь же разумно, как Алекса, не думаю, чтоб он вызвал столько возражений. Я вспоминаю, как много лет назад, когда он впервые стал задумываться о музее, я говорил с ним о коллекции фото-журналистских работ, и он, казалось, очень заинтересовался. Позднее он уже не возвращался у этому разговору. Он знал, что мы против его проекта, поэтому попросту скрыл его от нас. Я думал, что он утратил интерес.
Алекса не была уверена, являлся ли Патнэм ее союзником или нет, но у нее создалось впечатление, что он соблюдал определенный нейтралитет. Он не был настроен к ней враждебно – просто она воплощала одну семейную проблему, которой он бы предпочел избежать.
– Он не утратил интереса. И, разумеется, никогда не забывал о ваших фотографиях. Он их мне показывал. Он очень гордился вашими работами. Когда он снова стал помышлять о музее, первое, о чем он сказал мне – что он собирается выделить постоянную экспозицию фотожурналистики, как жанра искусства – он хотел назвать ее "Зал Живой Истории".