Рядом с ней вновь возник дворецкий с очередным подносом – на сей раз с какой-то большой битой птицей, поджаренной, разделанной и снова собранной в первоначальном виде, с головой и хвостовым оперением, расправленным, как при жизни. Алекса сделала отрицательный жест, удивляясь, почему шеф-повар, похоже, считает, что каждое блюдо должно выглядеть как продукт таксидермии. Лучше бы она съела крутое яйцо.
В синих глазах Патнэма выразилось сомнение.
– Он действительно все это планировал? Я представления не имел.
– Потому что он так решил. Хотя вообще-то он хотел, чтобы вы в этом участвовали.
– Почему же он никогда не упоминал об этом?
– Он был очень гордым человеком. И считал, что вы все против него. Он не хотел, чтоб вы решили, будто он вымаливает у вас поддержки. По крайней мере, мне кажется, что он так думал. Об этом он мне ничего не говорил.
– Ради Бога, Пат, – сказал Роберт. – Ты как пес Сесилии. Стоит бросить тебе кость, черт побери, и ты доволен. Меня уже тошнит от разговоров о проклятом отцовском музее.
– Будь любезен, не сквернословь за столом, – заявила миссис Баннермэн.
Роберт, казалось, был на грани взрыва – он, в конце концов, был взрослым человеком, и, в довершение ко всем проблемам, ему отнюдь не доставляло радости, когда с ним обращались, как с ребенком. Но, когда дело касалось его бабушки, он, похоже, обладал геркулесовыми силами самообладания. Он вздохнул и выдал свои чувства лишь тем, что глянул на дворецкого с такой свирепостью, что бедняг а чуть не выронил поднос.
– Что ж, есть вещи и похуже, чем музей, – дерзко произнес Патнэм. – По крайней мере, отец хотел что-то с д е л а т ь. Оставить свою метку.
– Оставить свою м е т к у? – Сесилия возвысила голо, заставив Букера напрячься, как сторожевого пса в стойке. – Почему каждый в этой семье должен оставить свою метку? Первое, что люди говорят нам: "Что ж, это очень хорошо – родиться Баннерманом, с такими-то деньгами, но что вы собираетесь д е л а т ь со своей жизнью?" Посмотрите на отца. Он н е д о л ж е н был выставляться в президенты. Мама умоляла его не делать этого… А она была уже больна. Вот чего я ему никогда не прощу, как бы сильно я его ни любила. Как и того, что он не приехал домой, когда она у м и р а л а.
– Сеси, он мог не понимать, что она умирает. Ты это знаешь. – Букер бросил взгляд в сторону Роберта. Предупреждение? – подумала Алекса. Или просьба упокоить Сесилию? Все, кажется, забыли о ее присутствии, даже Сесилия, которая явно погрузилась в старые семейные обиды.
– Сеси, – произнес Роберт тем ровным тоном, каким обычно успокаивают лошадей, очень раздельно выговаривая слова. – Давай не будем ворошить это снова.
Но Сеси нельзя было остановить.
– Я этого никогда не пойму! Мы его известили, а он не приехал.
– Если бы он приехал, ничего бы не изменилось.
– Для нее изменилось бы, Роберт! Ты знаешь, что изменилось бы. Ты передал ему сообщение, а он все равно уехал в Канзас-Сити, или куда-то там еще, выступать перед Молодыми Республиканцами, и она умерла, не повидавшись с ним.
– Сеси, это была президентская кампания. Мы это проходили тысячу раз. Ты должна понять, каково приходится во время кампании.
– Все равно, ты передал ему вызов, а он им пренебрег.
– Он им не п р е н е б р е г. Он просто недооценил его срочность. Считал, что обязан произнести речь. И если бы в ту ночь в Канзас-Сити не было снегопада, он бы успел вовремя.
Алексу осенило, что в сдержанных фразах Роберта не слышится всей правды. Она знала, что Артур очень переживал, что не вылетел немедленно к умирающей жене, но он также намекал, что это была не его вина. Здесь была еще одна преграда между ним и Робертом. Неужели Роберт не известил отца? Или утаил срочность вызова, потому что хотел, чтоб отец произнес эту речь? Это возможно, но тогда почти неоспоримо, что Артур принял вину на себя, и защитил Роберта, как он поступал всегда. Иначе невозможно объяснить, почему Роберт готов защищать поведение отца при данных обстоятельствах, хотя и без энтузиазма. О н был за это ответственен, и отец принял на свои плечи тяжесть его вины, и что гораздо важнее, тяжесть молчания.
На миг их взгляды скрестились, и она заметила в его глазах проблеск страха, словно он подозревал, что отец рассказал ей правду. Затем он повернулся к Сесилии.
– Нет смысла вспоминать старые беды, Сеси, – сказал он почти умоляюще. – У нас полно новых.