– Полчаса. Максимум.
– Ладно, полчаса. Это не важно. Потом ты берешься продавать картину – и не кому иному, как Артуру Баннермэну. Он тебе дал чек, между прочим?
– Нет. – Должна ли она была попросить у Баннермэна чек? Инстинкт подсказал ей, что он, вероятно, не носит с собой чековой книжки. Оскорбился бы он ее предложением? Возможно, и нет, решила она, но, несомненно, счел бы ее безнадежно мелочной. Она удивилась, осознав, что мнение Баннермэна для нее важно. Ведь она его едва знала.
– Вот что я скажу тебе, Алекса, – заявил Саймон, тыча в нее пальцем. – Пройдет полгода, а мы все еще будем ждать этого проклятого чека. Богатые платят поздно-если платят вообще. Я распятнаю тебе весь сценарий – мы подождем три месяца, потом напишем ему, затем через месяц или два получим ответ от какого-нибудь юриста, где будет написано, что произошло недопонимание, и предложено тридцать тысяч, чтобы уладить дело. Всегда бери долбанный чек, пока покупатель еще хочет получить картину!
Она ненавидела, когда ей читали лекции. И внезапно ей стало противно. Ресторан Трампа, набитый под завязку, с его шумными посетителями и слепящими огнями, был последним местом, где ей хотелось находиться. Саймон, которому она так старалась угодить, и которому, как обычно, угодить было невозможно, разве что полностью сдаться на его милость, так же, как обычно, вел себя с ней, как с дурой, уверенный, что она станется безответной. Она обнаружила, что терпение ее лопнуло.
– Я получу чек завтра, так что можешь не беспокоиться.
– Завтра? С чего это ты взяла?
Она бросила на него взгляд, способный оледенить любого менее самоуверенного человека, – хотя, конечно, с ним это была пустая трата сил, и она это знала. Саймон давно решил, что держит ее в кулаке, и в этом никто не был виноват, кроме нее самой.
– Он пригласил меня на ланч. А теперь, если ты не возражаешь, я пойду домой. У меня мигрень.
Если бы она двинула Саймона по голове, он не был бы более ошеломлен.
– На ланч? Артур Баннермэн? Ты меня дурачишь.
– Нет.
– Ради Бога! Тебе следовало сказать мне, Алекса! Какая возможность! Христа ради, почему ты не сказала ему, что хочешь, чтобы я тоже пришел? Ты же ничего не понимаешь в искусстве, тебе это известно не хуже меня!
– С чего ты взял, Саймон, что он собирается говорить со мной об искусстве? Спокойной ночи.
Она повернулась прочь.
– Но ты же не уходишь, правда? – воскликнул Саймон.
– Я тебе сказала – у меня болит голова. Я иду домой.
– Послушай, я сожалею…
Она тоже знала, что он сожалеет. Он всегда сожалел, когда заходил слишком далеко.
Но теперь это ее ничуть не волновало.
* * *
Она повидала много дорогих жилых домов, и полагала, что в Нью-Йорке ничто уже не способно ее удивить, но тут у нее остановилось дыхание. Дакота-Билдинг, возможно, был более экзотическим, но здесь каждая деталь от накрахмаленных воротничков прислуги до витражных окон и темных панелей, свидетельствовала о "старых деньгах", как противоположности "новым", и об их изобилии. Вестибюль отличался определенным сходством с епископальной церковью в богатом приходе: мраморные полы, резные балки, позолоченные светильники слегка клерикального фасона, старинная мебель. Привратник, его помощник и лифтеры тоже несколько напоминали клириков: пожилые седовласые люди в белых перчатках, они выглядели как распорядители респектабельных протестантских похорон, склоняя голову, словно перед выносом гроба. Когда привратник спросил ее имя, она обнаружила, что отвечает шепотом, как будто обстановка предполагала понижение голоса и почтительное отношение.
Лифтер поклонился немного ниже, как бы в знак уважения к упомянутому имени, и осторожно прикрыл дверь. Он пользовался старомодным ручным управлением, и лифт двигался со скоростью, неспособной напугать даже дряхлую старушку, сопровождаемый тихим поскрипыванием старинного, хорошо смазанного механизма.
Лифтер открыл дверь, и она ступила в фойе, в три или четыре раза превышающего размеры ее квартиры. Здесь не было коридора – дверь лифта выходила прямо в квартиру Баннермэна, очевидно, занимавшую весь этаж, площадью почти в половину городского квартала, и выходившую на центральный парк. Алекса не могла даже предположить ее цены – конечно, миллионы долларов, но сколько?
В дальнем конце фойе дожидался дворецкий, почтительно поклонившийся при ее появлении. Возникшая горничная приняла у нее пальто, затем дворецкий провел ее через пару тяжелых резных деревянных дверей, напоминавших соборные, и через анфиладу залитых солнцем комнат – каждая больше и роскошней обставленная, чем предыдущая. Но Алексу подавляло впечатление от богатых восточных ковров, мраморных каминов, картин в позолоченных рамах, гобеленов, свежих цветов и антикварной мебели – этого, казалось, хватило бы на несколько музеев.