– Правда? – Его, казалось, искренне удивила эта мысль. – Наверное, правда. А вы бы поверили мне, если б я сказал, что это совсем не так весело?
– Для меня это звучит странно.
Он усмехнулся.
– Честный ответ. Мне он нравится. Но если бы у вас были деньги, что бы вы стали с ними делать? Я имею в виду деньги, много превышающие все, что вы можете потратить, и все, что вам нужно. Знаете, это тяжелая ответственность – иметь то, что хотят все, и гораздо больше. Я старался защитить от этого знания своих детей, не желая для них такой затворнической жизни, как у меня. Не думаю, что мне это удалось. Вероятно, это вообще невозможно.
Баннермэн встал с некоторым трудом. Возраст или виски были тому виной? Подошел к ней, когда она поднялась из-за стола, галантно, как всегда, и проводил ее обратно в библиотеку, где велел подать себе еще виски. Она подошла к окну и выглянула в парк.
– Великолепно, не так ли? – спросил он. – Листья уже начинают менять цвет. За городом они уже пожелтели. Вам следовало бы поглядеть на осенние краски в Кайаве. Вы их видели?
Она покачала головой. – Никогда.
– Вы просто обязаны! Это не то зрелище, которое следует пропускать, запомните! А я вас не задерживаю? Вы, должно быть, хотите вернуться в свой офис?
– Офис может подождать.
Она отвернулась от окна. Где-то по ту сторону парка, невидимое отсюда, располагалось ее собственное жилище – словно бы принадлежащее другому миру. У окна стоял стол Баннермэна, антикварное бюро, цена которого была очевидна даже ее неопытному глазу. Бумаг на нем не было, столешница, обтянутая выделанной кожей, была совершенно пуста. Он что, здесь работает? А если так, ч е м он занят? Правда, на столе было несколько фотографий в серебряных рамках.
На одной была изображена девочка лет четырнадцати, наклонившаяся в седле, чтобы приколоть ленту к уздечке своей лошади. Она не выглядела счастливой – ее лицо под козырьком бархатного жокейского кепи казалось серьезным и даже, каким-то трудно определимым образом, обиженным. Двойной складень содержал фотографии двух мальчиков. Один выглядел в точности, как юная версия Баннермэна, выражение его лица отражало решимость не улыбаться фотографу, другой был помладше, лет двенадцати, и улыбался от уха до уха – это было единственное счастливое лицо в галерее семейных портретов Баннермэна. В отдельной маленькой рамке утонченного дизайна стояла фотография третьего мальчика, тоже очень похожего на Баннермэна, однако в выражении его глаз и рта читалось некое скрытое и отстраненное, печаль, заметная даже на снимке.
Баннермэн упоминал троих детей, но здесь их было четверо. Она гадала, что может объяснить подобное умолчание, ей снова захотелось узнать о нем побольше.
В рамке гораздо большего размера, в стороне от остальных стояла цветная фотография женщины лет сорока, формальный портрет того рода, что можно увидеть в журнале "Город и поместье" в виде иллюстрации к статье о роскошных имениях богачей. На женщине, сидевшей посреди изысканно обставленной комнаты, был светло-серый костюм от Шанель и единственная нитка жемчуга. Она приняла такую позу, словно фотография должна была в точности продемонстрировать, как подобает сидеть леди: колени и лодыжки плотно сжаты, руки аккуратно сложены на коленях, спина прямая, как у солдата на параде.
У миссис Баннермэн были светло-серые глаза и черные волосы – так же, как у нее, отметила Алекса с определенным чувством дискомфорта. Не это ли было причиной приглашения на ланч?
Она знала, как мало нужно воображению, чтобы разглядеть подобное сходство. Зачастую она сама видела в пожилых мужчинах нечто, напоминающее отца – увидела даже в Баннермэне, когда впервые встретила его в галерее. Речь шла не столько о физическом сходстве, – к тому же, по сравнению с Баннермэном отец был молодым человеком, хотя ей, конечно, в детстве так не казалось, – сколько о сочетании мелких деталей: изящной, слегка поспешной манере Баннермэна есть, что казалось вполне естественным для богатого аристократа, но всегда выглядело странным для мускулистого фермера с большими, шершавыми, мозолистыми натруженными руками, или в том, как Баннермэн двигался к тому, что интересовало его – быстрая походка, голова вперед, словно он собирался что-то боднуть.
– Рассматриваете мою семью? – спросил он.
Она вспыхнула. Неужели он подумал, что она сует нос куда не следует?
– Извините… да. Ваша жена очень… была очень красивой женщиной.
– Верно. Настоящая красавица. Она была из семьи Мерривейл. Из Филадельфии, вы знаете. Ее родные были отнюдь не довольны, что она вышла за Баннермэна. – Он улыбнулся. – О старом Джоке Марривейле, ее деде, говорили, что если он попадет в рай, то будет ждать, чтобы Господь ему поклонился. Счастлив сказать, что сейчас в мире гораздо меньше снобизма. В Филадельфии считалось, что бедная Присцилла совершила ужасный мезальянс.