– Вы это тоже почувствовали, – отметил Баннермэн. – Здесь всегда кажется холоднее, чем на самом деле. Когда я был молод, то воображал, что это дух Кира действует на здешнюю температуру, как глыба льда. Если у него е с т ь дух, то он должен витать здесь, а не в Кайаве. Он начинал бухгалтером. Даже в юности он стоил многих. Работал он в добывающей компании, в главном офисе, в Нью-Йорке, за пять долларов в неделю. Он так хорошо справлялся с бухгалтерскими книгами, что его послали на Запад провести ревизию у менеджеров шахт, которые нагло обкрадывали компанию.
Киру было семнадцать лет – высокий, серьезный мальчик в жестком целлулоидном воротничке и высоких шнурованных ботинках, и его послали в Калифорнию – это все равно, что в наше время на Луну, вести дела со взрослыми мужчинами, увешанными оружием и поддерживающими спокойствие на шахтах голыми кулаками… Они, должно быть, хохотали, когда увидели Кира, но сразу перестали, как только заглянули ему в глаза. Даже когда я был ребенком и сидел у него на коленях, эти глаза пугали меня. Напугали они и управляющих шахтами, Богом клянусь! Через год он привел дела в порядок, к тому времени, когда ему исполнился двадцать один год, у него было больше шахт, чем у компании, где он работал, а к тридцати он присоединился к пятерке людей, правивших страной. У Рокфеллера была нефть, у Карнеги – сталеплавильные заводы, у Моргана и Меллона – банки, у Вандербильта и Гарримана – железные дороги, у Кира – золото, серебро, уголь, железо и свинец. Он сам устанавливал цены, а если вам это не нравилось – к черту вас. Когда некоторые слишком гордые независимые добытчики серебра отказались иметь с ним дело, Кир просто обесценил продукцию, заполонив рынок серебром, пока цены не упали так низко, что независимые обанкротились. Потом скупил все по бросовым ценам и снова поднял цены. – Он усмехнулся. – О, эти проклятые нынешние нефтяные шейхи ничто перед Киром, он бы веревки из них вил. Абнер Чейз, который практически в л а д е л Монтаной, когда-то стоял в этом кабинете и предупреждал деда, чтобы тот держался подальше от "его" штата, если не хочет войны на всю жизнь. "Я не стану воевать с вами", – ответил Кир. – "Я вас уничтожу". И он это сделал.
– А что случилось с Чейзом?
– С Чейзом? Застрелился. Снял номер в старом отеле "Уолдорф", написал письмо в "Таймс", обвиняющее Кира в своей гибели, и пустил пулю себе в лоб. Думаю, это был худший период в жизни Кира – он был настолько близок к отчаянию, насколько мог. Его, знаете ли, ненавидели – люди на улицах улюлюкали и свистели ему вслед. Он никогда не выказывал, что это его задевает, но как раз тогда он стал строить Кайаву и начал переводить деньги.
– Это ужасно! – воскликнула она так громко, что Баннермэн вздрогнул. Она понятия не имела, как выглядел Чейз, никогда не слышала о нем прежде, но слишком хорошо знала, как выглядит, как пахнет комната, где только что прогремел выстрел. Она потратила годы, чтобы забыть, но достаточно было одной фразы, чтобы все вернулось.
– Да, конечно, – сказал Баннермэн с некоторым удивлением. – Однако это было так давно… С вами все в порядке?
Она кивнула. Не было смысла откровенничать перед Баннермэном только потому, что сваляла дурочку из-за того, на что не смела даже намекнуть.
– А вы хорошо его знали… своего деда? – спросила она, стараясь придать своему голосу нормальное звучание. – Вы любили его?
– Он был не из тех, кого легко любить. Я не уверен, что он х о т е л этого. А может просто не знал, как это выказать – он был тогда уже очень стар, и давно превратился из человека в своего рода социальный институт, обожаемый как идол теми же людьми, что когда-то его ненавидели. Или хотя бы их внуками. Когда он появлялся на публике, люди прорывались сквозь охрану, только для того, чтобы к о с н у т ь с я его, словно так они могли как-то приобщиться к его богатству. Ох, как он, должно быть, их ненавидел. А может и нет, кто его знает? Может это его забавляло. Как-то Кир сказал отцу, что если он проживет два века – боюсь, бедный папа опасался, что так оно и будет, – зрелища человеческой жадности и глупости всегда будет достаточно, чтоб его развлечь.
Он взглянул на стол, словно тот тоже был частью зрелища человеческой жадности и глупости, и, конечно, решила Алекса, в каком-то смысле это было верно, – потом вздохнул.
– Честно говоря, – сказал он, – в детстве я считал эту комнату страшной, – теперь я просто нахожу ее угнетающей.