Алекса вздрогнула. Она не могла описать выражение лица отца. Ярость словно выпила у него кровь, и он был бледен, как призрак. Единственным проявлением чувств было легкое безотчетное подрагивание угла рта – как будто он жевал резинку, чего он никогда не делал, и не позволял в своем присутствии.
Она не сказала, что следующие несколько недель отец вел себя так, словно она стала невидимой. Что за столом он разговаривал – если вообще разговаривал – как будто ее вообще здесь не было. Что мать считала, будто он делает из мухи слона, и мучает себя, накапливая гнев.
Но таков уж был характер отца. Его ярость выражалась в молчании, и когда Алекса, напуганная тем, что это молчание с ним делает, и тем, сколько ему стоит его сохранять, наконец, попросила у него прощения, он повернулся к ней в бешенстве, лицо казалось незнакомым, на висках пульсировали вены. "Я позволил бы тебе убраться в Калифорнию, если бы твоя мать не приставала, чтоб я привез тебя назад", – сказал он, и голос его был напряжен, как туго натянутый провод. В нем безошибочно различалась горечь, и годы спустя, когда она стала взрослой, то поняла, что это был голос скорее обманутого любовника, чем разгневанного отца. Ей следовало бы догадаться, что это ревность, но она не догадывалась, пока не стало слишком поздно.
– А потом? – спросил Баннермэн, взяв ее за руку.
Она закрыла глаза и снова открыла их, словно ей не понравилось то, что она увидела мысленным взором.
– Через месяц он умер.
– Понятно.
Но, конечно, он не понимал, не мог понять. Представить не мог, как это выглядело – вид отца, лежащего на надраенном деревянном полу конторы фермы, где никогда не бывало даже пятнышка грязи, даже если в коровнике стояла сотня коров, глаза его – широко открытые и неожиданно мирные, грудь, ставшая кровавым месивом, словно пробитая гигантским кулаком. Не было возможности описать зловещую тишину, установившуюся после разрывающего уши грохота выстрела. Шальная дробина ударила в старые часы на стене, и они прекратили громко тикать, даже коровы за стеной молчали, все еще напуганные неожиданно громким шумом.
– Отчего он умер? – мягко спросил Баннермэн.
– От пули… из винтовки. – Это была чистая правда, но много оставалось недосказанным.
– А. – Он глубоко вздохнул. – Но это не твоя вина, – сказал он тоном судьи, выносящего приговор. – Люди отвечают за собственные поступки. Когда будешь в моем возрасте, то поймешь, что напрасно винить себя. Когда погиб мой старший сын, я ужасно страдал, но это, конечно, не вернуло его. И сделало меня худшим отцом для других, как раз тогда, когда они больше всего во мне нуждались. – Он обнял ее. – Но одно я знаю, – тихо продолжал он. – Раз человек решил убить себя, никто не может его остановить.
Она чувствовала его тепло.
– Я не хочу больше об этом говорить. Не знаю, зачем вообще начала.
– Возможно, потому, что ты мне доверяешь. И потому, что я в подходящем возрасте, чтобы быть хорошим слушателем. Это одно из редких преимуществ старости. Бог свидетель, я не могу назвать никаких иных.
Она улыбнулась, успокоившись в его близости. Более мелкий человек стал бы задавать вопросы, и она уже жалела, что затронула эту тему. Баннермэн не требовал от нее подробностей.
– По-моему,с тобой все в порядке, – сказала она. – Кажется, возраст не сделал тебя медлительным.
– Я воспринимаю это как комплимент – хотя, по правде, он д е л а е т меня медлительным. Однако, я никогда не считал, что секс требует спешки, поэтому все не так плохо.
Она вытянулась рядом с ним. Он не выказывал нетерпеливости, свойственной молодым людям, это правда – и прекрасно. Его, казалось, совершенно устраивало просто лежать с ней рядом, а как раз это ей и нравилось. Большинство мужчин, которых она знала, уже встали бы и принялись рыскать в поисках телефона, или были бы готовы снова заняться любовью, хотела она того или нет.
– Ты никогда не должна бояться говорить со мной. – Его голос неожиданно стал серьезен. – Я прожил достаточно долго, чтобы никого не судить. Когда-нибудь ты расскажешь мне больше. Или не расскажешь. Это не имеет значения.
– Ты можешь не простить меня, если я расскажу тебе все.
– Возможно. Но мое прощение тоже не имеет значения. Я не Бог, в конце концов. Единственно, что важно, чтобы ты простила себя с а м а. И чтоб я был способен помочь тебе в этом.
– Ты уже помог.
– Я польщен. Возможно, мне следовало сделать карьеру психиатра.
– Это мне не нужно. – Она положила олову ему на плечо и расслабилась. В темноте ничто в прикосновении к его телу не выдавало его возраст. Прочный – вот он какой, во всех отношениях. Он напомнил ей могучее дерево, из тех, что способны простоять века, как в реликтовых лесах Калифорнии. В нем была надежность и сила,как в этих деревьях. На него можно опереться, и никогда не упасть.