Хмельницкий сидел в светелке корчмы за жбаном браги и, угрюмо облокотясь на руку, курил свою люльку. Когда Иваш вошел к нему бледный с перевязкою на голове, он сразу все понял.
- Не говори, не говори! - остановил он Довгуна, - вижу, что враг мой на этот раз одолел меня. Но мы с ним еще потягаемся.
- Был ты, батько, у пана старосты? - спросил Ивашко.
- Был и вчера, и сегодня, да не застал его, пан уехал на охоту, только завтра вернется. А что Марина? - отрывисто спросил Богдан.
- Угощает подстаросту, - повторил Ивашко слова татарченка.
- Эх! - проговорил Богдан и махнул рукой.
Он больше ничего не спрашивал, уложил Иваша в постель, дал ему еще порцию горилки с порохом, перевязал и осмотрел рану; она оказалась довольно легкой; а сам лег на лавку, подостлав под себя кожух. Но ему не спалось: тысячи дум роились у него в голове, тысячи предложений и планов возникали и заменялись новыми, ни за один он не мог ухватиться, все они уплывали, стирались. Одно только было ясно, что если он ни в суде, ни у старосты не найдет защиты, то будет сам себя защищать. Ему казалось, что он разрывает связь с прошедшим, начинает что-то новое, неиспытанное. В эту минуту душевной борьбы борьбы невольно всплыли воспоминания: то он видел себя в бурсе, прилежно сидящим за латынью или устраивающим с товарищами побоище, то он видел себя в схватке с татарами рядом со стариком отцом, старым воином, закаленным в битвах, то он был в плену у татар и пользовался милостивым вниманием хана, то войсковым писарем в почете у панов; вспоминалось ему и свидание с королем, и теперь невольно пришло на ум, что, может быть, и в этом его частном деле король, столь милостиво относившейся к нему, окажет ему помощь.
- Если здесь не найду управы, - проговорил он, - отправлюсь в Варшаву на сейм.
Под утро он наконец заснул; но едва забрезжил свет, он уже вскочил на ноги и подошел посмотреть на раненого. Ивашко спал крепко и во сне что-то бормотал. Богдан задумчиво смотрел на это молодое бледное лицо, на этого юношу, второй раз спасшегося от смерти.
- Да, - проговорил он тихо, - кому суждено жить, тому не умереть.
На обширном дворе пана Конецпольского толпились доезжачие, егеря и слухи. Пан только что приехал с охоты, все заняты были расседлыванием лошадей, сортировкой дичи и веселыми рассказами об охотничьих приключениях.
Богдан медленно взошел на крыльцо и велел дворецкому доложить о себе пану старосте. Дворецкий высокомерно оглядел его с головы до ног и с расстановкою проговорил:
- Не думаю, чтобы ясновельможный пан мог принять теперь; он только что вернулся с охоты и изволит завтракать.
- Я подожду, - спокойно ответил Хмельницкий.
Дворецкий важно отправился докладывать пану. Через несколько минут он вернулся и объявил Богдану, что пан его принять не может, а просит зайти часа через два.
Хмельницкий вернулся в корчму и на пороге своей комнаты увидел спасенного им татарченка Саипа.
- Что скажешь, Саип? - спросил он тревожно, предчувствуя, что услышит еще что-нибудь недоброе.
У мальчика на глазах блестели слезы.
- Худо, пан, ох как худо! - пробормотал он.
- Что такое, говори скорее.
- Сын твой умер сегодня утром.
Богдан побледнел.
- Убит? - выговорил он чуть слышно.
- Розгами засекли за то, что сгрубил сердитому урусу.
Богдан молча опустился на лавку и сжал голову руками.
- А пани замуж выходит за сердитого уруса, - прибавил мальчик. Завтра их будет венчать тот длинный мулла в делом, что живет уже второй день у тебя на хуторе.
Богдан вскочил с места и ударил кулаком по столу. Вид его был страшен, когда он гневно ухватил себя за волосы и не то крикнул, не то заревел:
- Месть им! Смерть им!
Татарченок в испуге попятился к двери, а Ивашко открыл глаза и недоумевал... Богдан объяснил ему, в чем дело. Он уже овладел собою и продолжал расспрашивать мальчика обо всем, что происходило на хуторе.
- Хорошо, Саип, - закончил он свой разговор. - Ступай опять назад и пусть никто не знает, что ты меня видел. Смотри во все глаза, слушай все, что можешь услышать и, если узнаешь что важное, прибеги сказать.
- Понимаю, - весело ответил мальчик и вприпрыжку пустился обратно.
Через два часа Богдан снова был у пана старосты. Его ввели в кабинет, где он увидел пана старосту, заваленного бумагами. Эти дни ему самому пришлось разбираться с делами, так как пан подстароста по случаю своей свадьбы выпросил себе отпуск. Пан Конецпольский принял Богдана холодно, вежливо, указал ему рукою на стул и вопросительно посмотрел на него.
- Ясновельможный пан староста, - начал Богдан, - я с жалобой на пана Чаплинского! Пан староста не откажет оказать мне защиту.
- Что такое? - равнодушно спросил староста.
Богдан рассказал, в чем дело.
Пан Конецпольский выслушал его с небрежной холодностью и затем спросил:
- Что же пану Зиновию от меня угодно?
- Я надеюсь на защиту и поддержку пана старосты, - повторил Хмельницкий.
- Прошу извинения, - возразил староста, - я не судья и не могу разбирать тяжебных дел. Не имею на то никакого права, - прибавил он внушительно.
- Но, ведь, пан староста лучше чем кто-либо знает, что этот участок дарован отцу моему и мне, что я немало положил в него труда и что все, что там находится, есть моя неотъемлемая собственность.
- Я повторяю пану Хмельницкому, - с некоторым раздражением возразил староста, - я тут ничего не могу сделать, пану следует обратиться в суд и представить свои доказательства на владение.
- Пан староста знает, что у меня форменных документов нет.
- Это уж не мое дело! - небрежно ответил староста. - Пану Зиновию следовало позаботиться об этом. Мне очень жаль, - сказал он, вставая, что пана постигла такая большая неприятность, но опять-таки повторяю, я тут ни при чем и даже не желаю вмешиваться в такое щекотливое дело.
- Итак, все мои заслуги и заслуги отца моего забыты, - с горечью проговорил Хмельницкий, тоже вставая.