- Говори скорее! - торопил Потоцкий.
- Он тоже взят в плен, - проговорил шляхтич, переводя дух...
- Значит, жив? - радостно спросил Потоцкий.
- Был жив, когда я бежал... но теперь, наверно, душа его на небе... Я оставил его умирающим...
Потоцкий зашатался и схватился за спинку кресла. Паны побледнели и с минуту продолжалось тяжелое молчание.
- О, сын мой" - воскликнул Потоцкий, - на то ли ты принял начальство, чтобы булаву променять на могильный заступ?
Глухие рыдания вырвались из его груди, у всех на глазах стояли слезы.
- Далеко ли неприятельское войско? - спрашивали раненого.
- Близко, близко! - говорил раненый, с содроганием оглядываясь, как будто он уже видел неприятеля за собой. - Я едва ушел от них. Через несколько дней они будут здесь, их много и татары с ними...
Потоцкий собрал совет. С вытянутыми, печальными лицами сидели паны и не знали, что посоветовать.
- Наполовину наше войско состоит из хлопов, - говорили они. - Как увидят Хмельницкого с силой казацкой, либо убегут, либо перейдут на его сторону.
- Об этом надо было думать раньше, - запальчиво возразил Калиновский, - не следовало давать Хмельницкому усилиться, надо было двинуться в поле во-время; теперь же у нас одно спасение - запастись мужеством и идти дальше вперед на врага...
Если бы Калиновский не посоветовал идти вперед, Потоцкий и сам поспешил бы сразиться с убийцей своего сына, но теперь он ни за что не хотел согласиться с польным гетманом и настаивал на необходимости держаться на месте.
- Не пойду в степь, - упрямо говорил он, - пусть вся сила татарская придет сюда, войска у меня достаточно, а с казаками мне воевать не впервой...
- Не устоять нашему войску против казаков и татар, - возразил Корецкий, нам придется отступать в виду неприятеля, по голой степи... Если это отступление затянется, мы умрем с голоду. Не благоразумнее ли теперь уже отодвинуться к городам, чтобы не иметь недостатка в припасах?
Мнение Корецкого было поддержано большинством панов. Потоцкий, разгоряченный в начале заседания горилкой, - он ею заливал горе по сыне, теперь значительно поостыл и согласился с мнением большинства.
- По мне хоть бы и отступить, лишь бы вперед на идти.
Калиновский топнул ногой с досады и проворчал какое-то проклятие.
- Пан гетман, как старуха на базаре, двадцать раз меняет свое мнение...
- А пан Калиновский - выскочка, суется туда, где его не спрашивают, отпарировал Потоцкий. - Ваше дело исполнять мои приказания.
- Пусть меня повесят, если я с этих пор исполню хоть одно нелепое гетманское приказание! - прокричал Калиновский, с шумов выходя из палатки.
- И повесят! - послал ему в след Потоцкий, побагровев от гнева.
Войску отдан был приказ готовиться к обратному походу, а Гдешинского послали снова на разведку.
Через три дня, когда Потоцкий стоял у Корсуна, Гдешинский вернулся и объявил, что Хмельницкий с Тугай-беем уже переправились через Тясмин и находятся верстах в сорока от Корсуна. Потоцкий решился дать сражение, так как другого исхода не было. Войско засуетилось, нашли какие-то старые окопы в поле между Корсуном и Стебловым, приготовили насыпи, поставили пушки... Пан коронный гетман разослал отряды в соседние местечки и хутора, приказав сжечь их до тла.
- Что делает пан гетман? - возражал Калиновский. - Не затем ли он двинул сюда войска, чтобы не умереть с голоду, а теперь сам себя лишает всякой помощи!..
- Жаль, что я не спрашиваю советов пана Калиновского, - гордо отвечал гетман и, обращаясь к начальникам отрядов, ожидавшим его приказаний, прибавил, - не жалеть никого и ничего, все русское жечь, резать, вешать и расстреливать! Эти презренные хлопы только и ждут пристать к Хмельницкому; чем больше мы их уничтожим, тем лучше...
- Да посмотрите же, - горячился Калиновский, - слепота на вас что ли напала: вы позади себя оставили яры, а впереди у вас возвышенности; вы сами себя заключили в засаду.
Но Потоцкий ничего не хотел слушать, он даже не удостоил Калиновского ответом, повернулся и ушел к себе в палатку. Через несколько часов страшное зрелище предстало перед польским лагерем: все окрестные местечки и хутора были объяты пламенем: началась страшная бойня, рассвирепевшие жолнеры истребляли не только мужчин, но даже женщин и детей. Кто мог спасался и прятался по оврагам, но таких было немного: за бежавшими гнались жолнеры, настигали их и предавали мучительной смерти.
В польском же лагере, несмотря на храбрившихся панов, на всех напал страх, особенно, когда разнеслась весть, что передовой трехтысячный отряд драгун перешел к Хмельницкому.
- Не будем стоять за панов, - говорили слуги. - Что нам за охота подставлять свои шеи под казацкие сабли...
Паны не могли этого не слышать и со страхом ожидали приближения неприятеля.
На другой день утром, в понедельник, показалась на горизонте пыль: появился Хмельницкий с татарами.
- Гляди, гляди! - указывали один другому жолнеры, - их тут тысяч сто, если не больше! Перебьют они нас, а кого не убьют, татары захватят в плен.
На самом деле казаков было только пятнадцать тысяч, не считая четырех тысяч татар Тугай-бея. В первый день Хмельницкий не хотел давать решительного сражения. Татары несколько раз бросались на поляков, но поляки каждый раз отражали нападения. Тугай-бей важно проехал мимо польских шанцев, не обращая внимания на выстрелы; он повернулся лицом к полякам, чтобы все могли его видеть, и, доехав до конца укреплений, медленно повернул коня к казацкому табору. Полякам уже не раз приходилось иметь дело с Тугай-беком; про дикого татарского богатыря сложили не одну песню, а матери его именем пугали своих детей. Один вид его уже нагонял страх.
- Ему нечистая сила помогает, - шептали солдаты, - смотрите, его и выстрелы не берут.
Кучка татар выехала на герцы, из польского лагеря тоже повыскакивали наездники; но этот турнир еще не походил на сражение, казалось, что и та и другая сторона фехтует для своего удовольствия, только падавшие трупы да осиротелые кони, метавшиеся по степи, говорили, что дело идет о жизни и смерти. Несколько татар попались в плен; один их них оказался переводчиком. Этот бут (переводчик), по-видимому был переодетый казак. Когда его стали пытать, чтобы выведать о войске, тот показал, что татар сорок семь тысяч, а казаков больше пятнадцати тысяч. К вечеру всех этих пленников вывели перед окопы и отрубили им головы.