Я облегченно перевел дух.
Но, оказывается, радовался я преждевременно. Крепыш, вероятно, тоже заметил полыхнувшую в глазах Геррика молнию. И она ему не понравилась, как не нравится вожаку, если в стаде, подвластном ему, кто‑то поднимает голову. Или, может быть, он почувствовал мое внутреннее презрение. Не знаю. Во всяком случае, когда мы вышли из магазина и свернули в переулок, ведущий к дому, в подворотне раздались уверенные шаги и он вырос перед нами, загораживая дорогу:
— Что, мужики, есть какие-нибудь вопросы?
Он нас не боялся. Чего бояться? Опять же — подумаешь, два чувака. Чувствовалось, что ему хочется размяться и восстановить социальную справедливость. Разумеется, в том однозначном виде, как он сам ее понимал.
Впрочем, даже тут еще все можно было уладить. Я уже попадал в подобные ситуации и знал, как держаться. Требовалось миролюбиво ответить, что никаких вопросов у нас к нему нет, и тогда бы он снисходительно разрешил следовать нам дальше.
Противно это было бы, зато — безопасно.
Именно так я и собирался поступить в этот раз. Но я просто не успел открыть рта. Геррик вздернул железный свой подбородок и голосом, которого я от него раньше не слышал, скрипуче вынес вердикт:
— Вы хам, сударь…
Крепыш даже не возмутился. Напротив, лицо его озарила понимающая, радостная улыбка, и он широко, как будто желая обнять друзей, развел руки:
— Ну что, мужики, тогда будем разбираться?
Дальнейшее произошло с такой быстротой, что практически не запечатлелось у меня в сознании. Кажется, крепыш, продолжая дружеское объятие, попытался одним движением вырубить Геррика. Его он, вероятно, считал наиболее опасным противником. Локоть в спортивном костюме, во всяком случае, пошел резко вверх. И одновременно я услышал нечто вроде короткого «х‑х‑хек!..» — так обычно кричат в кино всякие кунгфуисты перед смертельным ударом; видимо, удар и в самом деле должен был воспоследовать, однако в ту же секунду Геррик как бы протанцевал на цыпочках немного вперед, тоже произведя руками некие странные пассы, после чего отступил и принял вид незаинтересованного наблюдателя. К своему противнику, как мне показалось, он даже не прикоснулся. И тем не менее крепыш издал открытой пастью уже не «х‑х‑хек!..», а какое‑то беспомощное «пых‑пых‑пых…» — задохнулся, побагровел, глаза его выпучились, как под давлением, он попятился, натолкнувшись на стену дома, взялся руками за напряженный живот, и вдруг — сполз по стене, видимо ничего не соображая.
Зрачки его вывернулись белками наружу.
Я был потрясен.
— Ты его убил!..
— Еще нет, — спокойно, все с тем же выражением незаинтересованного наблюдателя сказал Геррик. — Он просто без сознания. Придет в себя минут через десять. Ну что — двинулись или подождем?..
Дома он спросил меня с любопытством:
— А если бы я его действительно убил, ты что — стал бы его жалеть?
— Его, возможно, и нет, — сказал я. — Наверное, я стал бы жалеть тебя.
— Меня?! Почему?!
— Потому что тогда бы уже ты превратился в убийцу. Представляешь: жить дальше и знать, что ты убил человека…
Лицо Геррика окаменело. Светлая молния не полыхнула, но только, видимо, потому, что от чудовищного напряжения он опустил веки.
Зубы у него длинно скрипнули.
Но все‑таки он сдержался. Надменно вздернул голову и сказал:
— Убийство оскорбившего тебя хама не есть убийство. Убийство оскорбившего тебя хама есть отмщение. Цена оскорбления — кровь. Этого требуют Законы Чести…
— А если стать выше оскорбления? — сказал я. — Отвечать на оскорбление местью — значит уподобиться тому же хаму. Человек, у которого действительно есть честь, именно человек, а не хам. Убийство — это не отмщение, это — убийство.
— Но вы же сами убиваете, — сказал Геррик после выразительной паузы.
— Только цивилизованным образом, — возразил я. — По приговору суда или в случае военных действий. Кровная месть запрещена, и, по‑моему, это правильно. Кстати, и по приговору суда скоро, видимо, убивать не будут. У нас нет права отнимать жизнь, которую не мы зародили…
— Простить оскорбление?
— Не простить, а, повторяю, быть выше него.
— Я этого не понимаю, — все так же надменно произнес Геррик. — Хам есть хам лишь потому, что он чувствует свою безнаказанность. Если бы право на хамство нужно было отстаивать с риском для жизни, если бы за оскорбление пришлось встать в одиночку перед свистящим клинком, уверяю тебя — всякий хам улыбался бы тебе еще издали. Потому что все они — трусы…