– Куда? – спросила она насмешливо.
Он не ответил – смотрел мимо неё и хмурил брови.
И он не ушёл.
Некуда ему было идти. Спустя полчаса он бултыхался в ванне, взбивая густую мыльную пену, и пел охрипшим, каркающим голосом о музыке сфер и небесной тверди. Он не подозревал, что Ариетта стоит в дверях ванной комнаты и не может отвести взгляда от его чеканного профиля. Но профиль – это только половина лица. Половина может быть утончённой, а все лицо – безобразным.
Но когда смотришь на прекрасный профиль, об этой двуликости догадываться не стоит. Вообще лучше жить, видя лишь половину мира. Так легче.
Ариетта подошла и скинула тунику. Стояла перед гением обнажённая, а он не видел её. Но что-то почувствовал – замер, прислушиваясь. Потом вытянул руку и коснулся её колена. Медленно она опустилась в ванну. Одно слово «гений» вызывает в женщинах вожделение. Они млеют от звука его голоса, они сходят с ума от одного прикосновения, молят об одной-единственной ночи, ничего не требуя взамен, на все готовы, лишь бы побывать в объятиях гения. Ариетта не знала, что влечёт её – необыкновенная красота гостя или его гениальная сущность. Или собственное вожделение, давно не находившее удовлетворения.
«Прикосновение гения»… О, неплохое название для поэмы. Название, скрывающее смысл. Хотя весь смысл пока – хлопья пены на грязной воде и несколько минут Венериных утех на узком неудобном ложе, которые не принесли ей наслаждения…
Закутавшись в халаты из махрового хлопка, они расположились в триклинии. Пили кисловатое, терпкое красное… без имени существительного – одних прилагательных вполне хватит для определения сути.
– А ты кто? – Он улыбнулся, и эта улыбка давала понять, что она может насочинять многое, почти все… и ничего. Правда и вымысел были для него равнозначны.
– Пишу стихи. Иногда. Когда скучно.
– А когда влюблена?
– Не была влюблена лет сто.
– Я тоже. Выпьем за нелюбовь. Они выпили.
– Нелюбовь – это выше, чем любовь? – попыталась сыграть в игру гения Ариетта.
– Нелюбовь – это тьма. Прежде я этого не знал. Теперь знаю.
– Ты любишь говорить о прежней жизни? – спросила она. Она любила. Прежняя жизнь с некоторых пор начала казаться вполне сносной. Если не задумываться о том, что происходило с людьми на тайной арене в подвале. О тех, кто в подвале, никогда не надо думать. Это первое правило жизни. Правило, о котором нигде не пишут. Думал ли гений о подвалах, когда был гением?
– Предпочитаю говорить о настоящем. – Подвалы его не интересовали.
– Боишься открыть свои тайны?
– А ты что делала в прежней жизни?
– Тоже писала стихи.
– Так неинтересно. Жизнь меняется, а ты – нет. Я не люблю константы. Ты жалеешь о прежней жизни? Той, в которой у тебя был гений, как щит, а в Империи все было предопределено на много лет вперёд.
– Никогда! – воскликнула она излишне возмущённо, потому что на самом деле иногда с тоской вспоминала прошлое.
– А я жалею, что рассечён на две части полосой времени. Я бы хотел быть гением или человеком. Но быть и тем и другим невыносимо.
Он усмехнулся тому, как ловко поддел её на крючок вопроса. И совсем ни к чему так было горячиться. Достаточно немного подумать, чтобы ответить красиво, а не брызгать эмоциями, как неумелый оратор слюной.
– Проводишь меня? Нынче гениев многие ненавидят. Можешь отказаться – я не обижусь.
– Я провожу, – пообещала она. Ей очень хотелось расспросить его о прошлом и хотя бы на словах насладиться восхитительной жизнью высшего существа. Но почему-то она не посмела – почудилось, что гений не хочет говорить о том, что утратил.
Норма Галликан смотрела на протянувшиеся через двор клиники две очереди. Одна была длинная, другая ещё длиннее. В первой люди были мрачны, но как-то поверхностно, будто надели старинные маски актёров трагедий. Чужое горе лишь коснулось их и опалило, привело в смятение и заставило прийти в этот просторный двор к двери с надписью «лаборатория крови». Добровольные доноры ждали своей очереди, свято веря, что немного тёмной пурпурной жидкости из их вен может спасти кому-то жизнь. Люди во второй очереди изнемогали от ужаса и страха и надеялись только на чудо. Это были родственники облучённых, пришедшие сдать костный мозг в надежде, что он может прижиться. В лаборатории Нормы Галликан не умели подбирать «чужих» доноров. Если у легионера не было близких родственников со сходным генетическим кодом, он почти наверняка был обречён умереть от лучевой болезни.
Норма в ярости стиснула кулаки и несколько раз изо всей силы ударила по стене.
День за днём, минута за минутой она ощущала своё бессилие. Ведь она готовилась к этому. Знала заранее, что это случится, хотя страстно желала, чтобы никому в будущем не пригодилось её умение. Все равно беда грянула неожиданно. И люди были не готовы. Они вообще ни к чему не готовы, ни к жизни, ни к смерти. Интересно, боги бывают готовы к смерти? Или в тяжкую минуту они тоже обращаются к кому-то и шепчут: «Будь милостив»?
Норма стремительно старела. Тому, кто не видел её месяц, могло показаться, что прошёл целый год. Прошлым летом она казалась почти девчонкой. Сейчас – почти старуха. Седые волосы. Глубокие складки вокруг рта. Но может быть, даже не это, а тёмная бесформенная туника и тёмные хлопковые брюки приманивали своими складками время. Минуты клещами впивались в кожу, высасывали силы, разрушая привычный облик. Тем более странно выглядел огромный раздувшийся живот на этом почти старушечьем теле. Казалось, Норма не беременна, а больна, и чудовищная опухоль растёт день ото дня. Сослуживцы и друзья боялись спрашивать о сроке родин. Сама она ни с кем не говорила о будущем ребёнке.
Против Кроноса есть лишь один верный способ борьбы – не смотреться в зеркала, тогда будешь чувствовать себя двадцатилетней и без смущения начнёшь строить глазки кудрявым юношам.
Норма не гляделась в зеркала.
И ей некогда было заигрывать с кудрявыми красавцами. К тому же в её клинике не было кудрявых. Облучённые почти все облысели. Они лежали в палатах, как в камерах-одиночках, на железных койках под синими лучами кварцевых ламп, они устали стонать и молча встречали Норму умоляющими взглядами: спаси. Другие устали даже смотреть – эти были точно обречены. Однако некоторых удавалось вытащить. Авел Верес, молодой легионер Четвёртого легиона, неожиданно пошёл на поправку – костный мозг, пересаженный ему от младшей сестры, прижился. Теперь он свободное от процедур время проводил на открытой галерее, глядя на лоскут синего неба, смотрел и не мог наглядеться.
– Значит, спасение возможно, – повторяли медики и против воли улыбались.
«Авел Верес», – повторяла Норма про себя имя спасённого, дабы вернуть надежду.
Она слышала, что кто-то отворил дверь в таблин, но не обернулась. Узнала шаги. Лёгкие, почти невесомые. Странно, что походка гостьи не изменилась. Напротив, сделалась ещё легче, ещё неслышнее. Как будто она не по земле ходит, а летит. А может, в самом деле наступит момент, когда она поднимется в воздух?
– Я же запретила тебе приходить, – говоря, Норма продолжала смотреть на очереди внизу, которые двумя безлистными умирающими лозами оплетали двор.
– А я пришла, – отвечал упрямый молодой голос.
Только в юности можно быть столь глупой и столь упрямой. Только в юности можно чувствовать себя абсолютно счастливой и абсолютно несчастной. Старея, человек срастается с остальным миром. Старик уже неотделим от своей прожитой жизни, от своего дома, от своих дел, детей и ошибок. Каждое новое событие – всего лишь добавка к прочему багажу, к накопленному хламу, и хлам этот невозможно выкинуть на свалку. Будто в огромную чашу вина добавляешь ещё несколько капель. Вино чуть-чуть меняет вкус, чуть меньше горчит или, напротив, чуть больше, но капли не в силах изменить содержимое чаши. А в юности… в юности можно опьянеть от одного глотка, или захлебнуться от горечи и умереть…
Норма Галликан разучилась сильно огорчаться. Но и радоваться тоже почти не могла.
– Кормящей матери нельзя находиться в этом здании, – назидательным тоном произнесла Норма.
– У меня нет ни капли молока. Пропало. Теперь у Постума кормилица. Пусть ест. А здесь…