– Ну что там так долго?! Может, пойти поторопить их?
Ники промычал что-то, явно не соглашаясь. Он поворачивался так и эдак, прятал от ветра сигарету.
– Почему?..
– Потому что спорить с системой бессмысленно.
Все равно не победишь.
– Ники, ты философ?
– Не-ет! Я умница.
Из будки выскочил Халед и замахал руками – можно ехать, все в порядке.
– Давай, пошли, Ольга! Видишь, ветер какой, сейчас совсем темно станет, я снимать не смогу!
Он далеко швырнул окурок и почти побежал к машине – Ольга знала такое за ним. Он был абсолютно расслабленным, когда от него ничего не зависело или ему казалось, что не зависит, и моментально кидался в работу, как только было можно. Помимо всего прочего, он еще был вынослив, как индийский слон-тяжеловоз, и работать с ним непросто – он выматывал всех до последнего, но получал столько своего драгоценного видео, сколько ему требовалось, даже если корреспонденты при этом падали замертво от усталости.
За шлагбаумом некоторое время ехали в гору и, въехав в развалины, остановились.
Ники выскочил первым и потянул с заднего сиденья камеру.
Какие-то солдаты в пятнистой камуфляжной форме и высоких черных ботинках жались в “укрытии” – загородке, похожей на дачный сортир, из прутьев и циновок. Халед помахал им рукой, но они не ответили.
– Солдат – хорошо, – неожиданно объявил Халед и улыбнулся. – Талиб – плохо. Масуд – хорошо.
Ники уже снимал панораму, мелкие камушки с тихим шелестом осыпались из-под точно таких же черных военных ботинок, как у тех солдат, которые “хорошо”.
Ники переступал ногами, улегшись щекой на камеру.
– Ольга, давай из кадра! Попадаешь!
Она забежала ему за спину.
– Ники, сними землю!
– Зачем? – От объектива он так и не отрывался.
– Ну, посмотри.
Он довел до конца свою панораму, выключил камеру и посмотрел под ноги.
– Вот черт возьми.
Осколки античных амфор, гильзы от патронов, мелкие камни.
– А что тут такое было, блин?! Древняя Греция?!
– Сам ты Древняя Греция, Ники! Аль-Хануму две с половиной тысячи лет, тут Александр воевал!
– Македонский, что ли?
– Ну, конечно, какой же еще!
Ники, совершенно сраженный такой потрясающей новостью, снял с плеча камеру, присел и поковырялся в пыльных осколках.
– И чего, они все времен Александра Македонского, что ли?!
– Не знаю. Вряд ли.
Ники вытащил осколок и старательно потер его о штаны.
– Наверное, все-таки древние. А, Оль?
– Ты же здесь работаешь, – язвительно сказала Ольга. – И все знаешь!
– Ну-у, не все, конечно!
Он еще подобрал какие-то черепки, сунул в карман, плюхнулся на колени в пыль и пристроил на плечо камеру.
– Надо снять, – бормотал он, – значит, снимем.
Ольга отмахивалась от мух, которые начинали лезть со всех сторон, как только утихал ветер, и думала о том, что бы еще такого снять.
Вечная проблема на войне – нечего снимать!
Когда есть что – не разрешают. Когда разрешают – нечего. То-то им так подозрительно быстро выдали разрешение на съемку, знали, что показывать тут решительно нечего, – все те же пустынные горы, все тот же унылый до крайности пейзаж, все те же солдаты – “наши”, но как будто не “наши”.
Ольга шла по краю истекающего песком холма, пока Ники ползал на коленях, то так, то эдак прилаживая камеру.
Профессионал.
Ольга знала, что даже землю он может снять так, что все станут смотреть, разинув рты и не отрываясь от экрана. Именно ему принадлежал знаменитый план, обошедший все мировые новостные каналы, – один-единственный уцелевший на улице дом, уцелевший по-настоящему, как будто ничего вокруг него и не происходило, раскрашенный синими мусульманскими цветами, а вокруг конец света, катастрофа, бетонные завалы, ощерившиеся арматурой и битым стеклом. Мертвый солдат, далеко откинувший смуглую руку с автоматом, под самой стеной, а рядом с ним задумчивая чумазая девчонка – смотрит не отрываясь на черное пятно у него под головой.
Кажется, сиэнэновские комментаторы назвали этот план “символом войны”.
Ники так и не рассказал никому, где и как он это снял.
За холмом маялись японцы. Им тоже нечего было снимать, но они оказались предприимчивей. Невесть как – потому что переводчика с ними не было – они заманили одного из тех солдат, что жались в камышовой будке, и теперь тот с удовольствием позировал крохотному японскому оператору. Оператор приседал и цокал языком, похожий со своей камерой, неудобно пристроенной на плечо, на подбитую камнем птицугалку. Солдат взобрался на обломок коринфской колонны. Стоять ему было неудобно, и подошва армейского ботинка ерзала по лепесткам знаменитого цветка.