— Ничего у нас с ним не было, — отчаявшись разжалобить толпу, устало ответила Ахрос. — Джура хороший… Он настоящий мусульманин. Никого не мучает, не бьет…
— Кайся! — взвизгнул мулла Гияс.
— Не в чем мне каяться, — неожиданно сильным, хотя и хриплым голосом сказала Ахрос. Она понимала, что минуты ее сочтены, но все же нашла силы, чтобы бросить в лицо своим палачам кипевшие в сердце слова: — Не в чем мне каяться, — повторила она. — Всю жизнь на вас работала, а вы со мною, как с собакой… Мусульмане! Не мусульмане вы, а звери. Вы хуже зверей! За что вы меня? Что я, не человек? Джура вам все припомнит. Его вы не побьете. Он не один. Он зрячий! И таких, как Джура, много. Не мусульмане вы, а звери. Не мулла ты, Сеид Гияс, а пес, хуже пса, свинья ты…
— Бейте ее, правоверные! Бейте нечестивую клевещущую на слуг божьих! — завизжал мулла Гияс.
Тяжелый камень, брошенный Мансуром-байбачой, ударил Ахрос в грудь. Девушка взмахнула руками и, согнувшись, упала на землю.
Десятки камней полетели в нее, но Ахрос уже не чувствовала ударов.
Тургунбай не принимал участия в убийстве Ахрос. Войдя вместе с толпой во двор, он приказал Баймураду:
— Запрягай лошадей. В Шахимардан поеду. — И прошел на женскую половину.
Турсуной, наплакавшись, задремала. Вопли толпы, ворвавшейся во двор, разбудили девушку. Отблески факелов, проникавшие на женскую половину, испугали Турсуной, она поняла, что на переднем дворе происходит что-то страшное. Турсуной заметалась по комнате.
Лязг отпираемого замка еще более напугал Турсуной. Увидев отца, она снова забилась в постель.
Тургунбай, войдя в комнату, остановился, пытаясь рассмотреть что-либо при слабых отблесках света, проникавшего с переднего двора.
— Дочь, где ты? — окликнул он негромко.
Турсуной молчала. Не дождавшись ответа, Тургунбай подошел к постели, взял дочь за руку.
— Пойдем. Я тебе покажу, как всемогущий аллах карает развратниц, осмелившихся противиться шариату.
Крепко сжимая руку дочери, он выволок ее из комнаты.
Турсуной застыла на пороге.
Освещенная красноватым, полыхающим светом факелов, окровавленная, в порванной одежде, у стены стояла Ахрос.
Турсуной показалось, что камень, ударивший Ахрос в грудь, ударил и ее. Вырвавшись из рук отца, она кинулась к Ахрос. Но в этот момент десятки камней засвистели в воздухе. Расширенными от ужаса глаза Турсуной смотрела на камень, который, ударившись о голову Ахрос, не отвалился, а так и остался в пробитом черепе.
— Видишь, дочь, как аллах карает противящихся его воле? — мрачно спросил Тургунбай.
Взглянув потухшими глазами на отца, Турсуной тихо сказала:
— И для меня это же готовите? Зверь!
С необычной для нее силой Турсуной оттолкнула оторопевшего отца и стремглав бросилась в комнату.
Тургунбай хотел кинуться за ней, но в этот момент во двор вбежал мальчишка, один из малолетних отпрысков Абдусалямбека. Он что-то горячо зашептал отцу. До Тургунбая донеслись только отдельные слова: «Юсуф… батраки с кетменями… идут».
Абдусалямбек, до этого бушевавший больше всех, сразу же стих. Воровато оглянувшись, он незаметно отошел от толпы в тень и юркнул в ворота. Бегство Абдусалямбека заметил лишь Тургунбай.
«Что еще там у них?»— встревоженно подумал Тургунбай и тоже вышел за ворота.
Над Ширин-Ташем плыла душная, по-осеннему темная ночь. Но на улицах селения не было обычной ночной тишины. Едва лишь Тургунбай вышел за ворота, как его сразу же насторожил шум голосов, доносившихся с окраин. Значит бедняцкие окраины Ширин-Таша не спали, как обычно, после трудового дня. И тогда Тургунбаю стал понятен смысл слов, переданных Абдусалямбеку сыном. Нет, не испугала батраков Ширин-Таша ни проповедь муллы, ни яростная злоба хозяев. Тургунбаю даже показалось, что он уже слышит лязг стали кетменей, серпов и лопат — извечного оружия восставших батраков.
Тургунбай испугался. Он почувствовал себя бессильным перед тем, что произойдет. Бегом, как мальчишка, он кинулся под навес, где Баймурад должен был запрягать лошадь.
— Ну, готово, запряг?! — подбежал он к дрожащему от страха Баймураду.
Но лошади еще не были запряжены. Баймурад, напуганный расправой с Ахрос, предчувствуя, что и ему придется отвечать за то, что сейчас произошло, сидел, скорчившись, за огромным колесом арбы, закрыв лицо руками.
Тургунбай яростно пнул его ногой.
— Собака! Так-то ты выполняешь мои приказания?!
Баймурад, скуля от ужаса, на четвереньках пополз к конюшне.
— Если сейчас же лошади не будут готовы, зарежу. Клянусь аллахом, зарежу, — прошипел Тургунбай и, едва удерживая дрожь в коленях, побежал к дочери.