«Так вот что они поднимали на веревках из ущелья, этот треск мы и слышали ночью».
Сено и хворост, связанные в огромные бунты, басмачи катили впереди себя, медленно приближаясь к гробнице. Пули из красноармейских пулеметов насквозь пронизывали бунты, а заодно и басмачей, но курбаши Курширмат, видимо, решил не считаться с потерями.
— У-у-р! У-у-р! — донесся дикий рев басмачей.
«В самом деле сжечь хотят, — пронеслось в голове Лангового. — Неужели Джуре не удалось проскочить? Неужели Лобов опоздает?»
Наконец посветлело и в мазаре. И тогда Ланговой увидел, какой страшный урон понес отряд.
В течение всего утреннего боя Ланговой не слышал за своей спиной ни одного крика раненого. Он радовался, что, несмотря на сотни пуль, решетивших двери и влетавших в окна, потери отряда незначительны.
Но сейчас он узнал страшную правду: осталось менее половины отряда. В ночной темноте без крика умирали красноармейцы. Без стона падали раненые, молча сами перевязывали раны; цепляясь за стены, снова поднимались, чтобы занять свое место у окна или амбразуры.
Около стены, в двух шагах от себя, командир увидел Авдеенко. Он лежал в свежезаштопанной гимнастерке, из-под ворота которой виднелись синие полосы тельняшки. На груди, чуть повыше сердца, алело небольшое пятно крови.
Получив сразу две пули в голову, без крика свалился Палван. Раненый в момент вылазки, он в разгар боя подковылял к окну, прислонился плечом к косяку и стрелял. Сейчас он лежал, прикрыв оружие своим телом и отвернув лицо к стенке, словно стыдясь, что в такую трудную для отряда минуту его нет в строю.
Трудно умирал Кучерявый. Он лежал на груди, опустив голову на согнутые руки. Борясь со смертью, хрипло дыша, он время от времени тяжело поднимал голову, помутившимся взглядом окидывал место боя и, убедившись, что отряд борется, успокоенный, затихал на несколько минут.
В строю осталось всего шесть человек. Ланговой чувствовал, как им овладевает желание немедленно кинуться в рукопашную схватку с врагом. Бить в упор по орущим, перекошенным от ярости мордам басмачей, мстить без пощады, мстить за всех — за Козлова, за Кучерявого, за Палвана — за всех. Стиснув зубы так, что они заскрипели, командир отвернулся к амбразуре.
А за стенами, все ближе и яростнее, раздавались вопли басмачей, и вот первый бунт сена вплотную прижался к амбразуре правого крыла гробницы.
Пулемет замолк. Пулеметчик вопросительно взглянул на Лангового. Тот невесело улыбнулся.
— Снимай пулемет, Горлов, — приказал он. — Переходи в то помещение. Здесь сейчас жарко будет.
Замолк и второй пулемет. Только Злобин, плотно припав плечом к прикладу ручного пулемета, бил короткими, но частыми очередями.
— Переходим, Ваня, в то отделение, — тронул за плечо комиссара Ланговой. — Одолевают, сволочи.
Подняв кверху окровавленное, покрытое копотью лицо, Злобин сердито посмотрел на Лангового и, вдруг улыбнувшись, прокричал:
— Не одолеют! Не бойся! Лобов вот-вот подойдет!
— Двигаем, — поторопил друга Ланговой.
Злобин приподнялся на локте, потянул на себя пулемет, но, неожиданно вздрогнув всем телом, опустил голову на раскаленную сталь оружия.
— Ваня, ты что? — кинулся к комиссару Ланговой.
Но комиссар не ответил.
Перевернув Злобина на спину, Ланговой расстегнул его гимнастерку и, увидев рану, беспомощно, по-детски, прошептал:
— Ваня, друг! Как же ты!
Пуля, пробив левую ключицу, ушла в грудь комиссара.
В комнате с надгробием было почти безопасно. Пули, решетившие дверь, не залетали сюда. Пятеро измученных боем людей в молчании обнажили головы.
Басмачи прекратили обстрел. Вся выходящая на площадку стена была обложена горючим материалом.
Старая гробница походила на огромный костер. Дьявольская затея басмачей удалась. Кирпичным стенам гробницы огонь был не страшен, но пламя врывалось внутрь. Утренний ветерок, тянувший из ущелья в долину, раздувал огромный костер. Языки пламени, врываясь в окно гробницы, лизали чисто побеленные стены. Пылала дверь. Дым тяжелой пеленой тянулся от двери, клубился над куполом гробницы и стекал через окна вниз, в ущелье. Вместе с дымом в гробницу врывался нестерпимый жар. Только лежа на полу еще можно было дышать.
По гробнице не стреляли. Видимо, уверенные в победе басмачи решили не тратить зря патронов.
Горячий воздух обжигал легкие. Ланговой чувствовал: еще минута, и ничто не спасет их от гибели. Решение нужно было принимать немедленно.
С жалобным треском развалилась дверь, и в первое помещение гробницы упали горящие головни и пучки пылающего сена. А за дверью стояла огненная стена. Эту стену необходимо было пробить, и Ланговой решился: