Ощущение, что вся эта пытка длится бесконечно. Только когда Джей падает на пол, отец Вернон останавливается, отбрасывая плеть обратно на стол. Поступь его шагов проносится мимо меня. В кабинет входит отец Джонатан и, подхватывая Джея подмышки, тащит его за собой на выход.
Пастор присаживается возле меня и касается морщинистой рукой моего заплаканного лица.
— Я рад, что ты заговорил, Грегори. Волей Бога, моей волей, волей проявленного сегодня урока, ты вновь сможешь открыться этому миру.
— Эдвин сорвал вам, — со злость бросаю я, глядя ему в глаза. — И вы поверили ему, даже не спросив, что именно случилось.
— Я знал с самого начала. — Старик одаривает меня снисходительной улыбкой. — Чем больше Джеймс страдает, тем сильнее учится покаянию, смиренности. Нрав мальчика слишком своеволен, и смотря на тебя сейчас, я вижу, что и твой тоже. Поэтому ты здесь, Грегори. Учишь на ошибках других, чтобы избежать собственных.
Он с силой притягивает меня в свои объятия. Сухие губы касаются лба, и единственное, что я чувствую – отвращение. Запах рясы отдает дешевым хозяйственным мылом, тело отца Вернона – гниением. Я пытаюсь вырваться, отпихнуть его, но пастор наклоняется еще ниже, опаляя мое ухо дыханием. Рука поглаживает поясницу в успокаивающем жесте.
— Смирение, Грегори – это твоя сила предо мной. Сопротивление лишь сильнее побуждает меня к низменным желаниям во имя греха. Не дай мне согрешить.
Нет, нет, нет, пусти же меня!
Горячее воздух прокатывается возле шеи. Губы старика невесомо касаются кожи. Я замираю в оцепенении и страхе, не зная, что делать. Дрожащие пальцы лишь сильнее стискивают толстовку Джея, что до сих пор на мне. Сердце пытается пробить грудь мощными толчками. Дышать по-прежнему сложно и практически нечем. Слезы текут по щекам, будто раскаленное железо.
Отец Вернон упирается лбом мне в плечо, протяжно выдыхая.
— С годами моя выдержка ослабевает. Жить на свете, будучи неправильным – бремя Господне, Грегори. Ступай же прочь.
Я не могу пошевелиться.
— Ступай же! — прикрикивает он.
Не помню, как выбегаю из кабинета. Не помню, как несусь по коридорам, слыша лишь отголоски собственного дыхания, сердца и спотыкающихся об пол конверсов. Бегу, не разбираю дороги, утираю слезы и не успокаиваюсь до тех пор, пока не достигаю верхнего этажа, где располагается комната старшаков.
По ту сторону раздаются приглушенные голоса. Скрипит кровать. Свет не горит и не загорается даже когда я оказываюсь внутри. Никто не говорит мне ни слова, лишь поднимают голову, заметив движение. Шаги в тишине гремят также, как и мое трехкамерное в груди, но я продолжаю искать глазами койку Джея. И когда нахожу, мне стоит чудовищных усилий, чтобы вновь не расплакаться и не закричать.
По-прежнему в той же футболке. Лежит на животе, глаза закрыты, дыхание равномерное, но хриплое.
— Джей, — зову его я, но он не отвечает. — Джей.
Он не поднимает век. Рука, покрытая очерком от плети, слегка сжимает наволочку на подушке.
— Прости меня, — вырывается мой дрожащий шепот. Я опускаюсь на пол возле его кровати. — Прости, это все моя вина.
Всхлипываю. Утираю рукавом предательские слезы. Их поток не никак останавливается, дрожь не стихает и заново бежит по всему телу, словно разряд от дефибриллятора.
— Зачем ты признал вину? Зачем позволил ему сделать с тобой это? — я делаю еще одну попытку разговорить Джея, но ничего не получается. — Зачем?
Его молчание похоже на лезвие ножа, что втыкается мне куда-то под ребра.
Ну же, — мысленно прошу его я, — скажи хоть что-нибудь!
Джей отворачивает голову. Красные пятна крови на его спине в тусклом свете луны похожи на мои шрамы. Не виеватые, но ровные, уродливые, болезненные только от одного взгляда, брошенного на них. Ком, что подкатывает к горлу, перекрывает мою попытку вдохнуть, и я начинаю задыхаться.
Вина и агония сливаются воедино, как два огромных урагана. Я поджимаю колени к груди и упираюсь в них, содрогаясь. Джей злится? Ненавидит меня? Жалеет о том, что сделал для меня? Уйма вопросов, словно стая голодных собак, набросившихся на мой мозг. Ничего, кроме них, в голову мне не приходит, и я не знаю, что делать. Не могу успокоиться, не могу заткнуться, перестать плакать и повторять пресловутое: «Зачем?», потому что не понимаю.