Однако на улице ей стало еще хуже: холодный ветер усиливал озноб, голова, казалось, была зажата в тиски, ноги подкашивались. Закрыв за собой дверь, Анна не смогла сделать ни шага: ноги ослабли, в глазах потемнело так, что она бы наверняка упала, не подхвати ее чьи-то сильные руки. Прийдя в себя, она открыла глаза и увидела графа д’Эльяно, встревоженно смотревшего на нее.
- Господи, Анна, что с вами?! – казалось, граф был искренне обеспокоен ее состоянием. – Вы плохо себя чувствуете?
- Не стоит беспокойства, Ваша Светлость, – Анна держалась из последних сил, – просто небольшая слабость.
- Да у Вас жар! – граф легко коснулся рукой ее лба. – Давайте я отвезу Вас в гостиницу, в таком состоянии Вы не сможете добраться туда самостоятельно.
Протестовать у девушки не было сил, и она, поддерживаемая графом, апатично пошла к экипажу, стоявшему неподалеку от театра. Всю дорогу Анна молчала, борясь с сильной головной болью, а граф, понимая, что беседа для нее непосильна, не пытался завести разговор. Довезя до места, он помог ей выбраться из кареты, а потом довел до номера, где Джемма, всплеснув руками, заставила Анну лечь в постель,и отправила посыльного за доктором.
Приехавший врач, осмотрев больную, констатировал простуду. Он прописал постельный режим, выписал лекарства, и сказав, что зайдет завтра, удалился. За лекарствами в ближайшую аптеку была отправлена горничная, которая принесла все необходимое. Теперь оставалось только молиться, надеясь на выздоровление больной.
Как ни беспокоилась Джемма о своей компаньонке, отменить спектакль она не могла и, оставив Анну на попечение горничной, уехала в театр.
К вечеру девушке сделалось еще хуже: головная боль усилилась, озноб сменился жаром, вызывающим горячечный бред, в котором вновь возвращались кошмары прошлого, Анне опять виделся Владимир, жадно стискивающий ее в объятиях. Она задыхалась от нехватки воздуха, жар его тела опалял, а барон сжимал девушку все сильнее, кутал в одеяло, повторяя, что не позволит ей простыть.
Анна металась по кровати, дыхание с хрипом вырывалось из груди, сил совсем не было, она не могла даже привстать, чтобы дотянуться до лекарства. Больная не знала, сколько времени она так провела, явь и бред смешивались в яркую мозаику образов, разобраться в которых было невозможно. Борьба с хворью шла мучительно, истощая без того невеликие силы девушки, ей уже не хотелось открывать глаз, когда горящий лоб освежило мягкое прикосновение прохладной материи. С трудом подняв веки, девушка увидела графа д’Эльяно, сидевшего возле кровати и прикладывающего мокрое полотенце к ее лбу. Приняв это за очередную галлюцинацию, вызванную жаром, Анна вновь закрыла глаза, слушая ласковый голос:
- Бедная девочка, как Вам плохо! Когда же Вы успели так простыть?!
Холодный компресс вновь освежил голову, возвращая ясность мыслей, и теперь Анна поняла – граф вовсе не галлюцинация. Он действительно находился в ее комнате, время от времени проводя холодной тканью по лбу.
- Ваша Светлость? – прошептала больная, все еще не веря своим глазам.
- Да, Анна, это я. Простите мою бестактность, но услышав от Джеммы, что Вам стало хуже, я не мог не заехать сюда. Как Вы себя чувствуете? Надеюсь – доктор приходил?
- Да, Ваша Светлость, доктор сказал – я простудилась и обещал зайти завтра.
- Завтра я пришлю своего врача, а теперь давайте я помогу Вам принять лекарство.
Граф, приподняв голову девушки, влил ей в рот какой-то микстуры, потом осторожно опустил ее обратно на подушки.
- Отдыхайте, Анна. До возвращения Джеммы Вы будете под присмотром – я поговорю с горничной.
С этими словами граф вышел. Однако строгость к гостиничным служителям, видимо, проявил сполна, горничная почти не отходила от девушки до тех пор, пока не вернулась Табальони. Судя по всему, она рассказала певице о приходе графа, потому что после расспросов о самочувствии она поинтересовалась визитом Его Светлости. После приема лекарств Анна чувствовала себя лучше, жар стал спадать, и она могла связно рассказать о разговоре с Паоло д’Эльяно.
- Я до сих пор не могу понять, Джемма, как он прошел в номер. Почему служители пропустили его?
- Еще бы не пропустили, – Табальони улыбнулась, – никто из них не станет перечить одному из дожей. Так что Вам сказал сеньор граф?
- Обещал прислать своего врача, – девушка встревоженно смотрела на свою покровительницу, – у меня нет денег для оплаты его визитов.
- Об этом не стоит беспокоиться, – Джемма мягко погладила ее по голове, – главное, чтобы Вы поправились.
Граф оказался человеком слова: врач пришел на следующее утро, осмотрел больную, оставил лекарства, рекомендации, а после навещал каждый день, вплоть до самого выздоровления. Сам сеньор Паоло больше не появлялся, но ежедневно из его палаццо приносили букет цветов и фрукты. Его Светлость даже в этом проявлял редкую тактичность: присланные им букеты были недорогими, изящными, в основном из белых роз и хризантем, они были знаками внимания, доброго отношения, не требующими никаких обязательств. Эти цветы, как и фрукты, всегда были свежими, иногда даже с капельками воды, а Джемма, смеясь, говорила, что граф, наверное, уже опустошил свою оранжерею.
Анна смущалась всякий раз, когда в комнату вносили букет цветов и корзину с ароматными плодами, но в глубине души была признательна графу за эти презенты. Отрадно было думать о человеке, которому небезразлична ее жизнь, как Джемме, ставшей для Анны почти родной.
Выздоровление шло медленно, почти до самого окончания гастролей. Девушка уже вставала с постели, однако врачи в два голоса советовали ей поостеречься, по возможности избегая сырой венецианской погоды, поэтому возвращение в Милан пришлось как раз вовремя.
Перед отъездом Анна хотела поблагодарить Его Светлость за проявленные внимание и доброту – только сделать этого ей не удалось. Оказалось – граф покинул город, а возвращения его ждали не ранее чем через месяц. Расстроившись, Анна решила по приезде в Милан написать ему письмо со словами благодарности, и пусть это было не совсем прилично, но все же лучше, чем быть неблагодарной в глазах Паоло д’Эльяно, проявившего к ней столько заботы.
Глядя на улицы города, проплывающие за окном дорожной кареты, она мысленно благодарила Венецию за встречу с человеком, вернувшим ей умение жить.
Анна чувствовала это душой, хотя в ее поведении мало что изменилось. Девушка по-прежнему была сдержанно-молчаливой, но наблюдательная Табальони отмечала появившийся блеск в глазах, более выразительную мимику, а главное – ее желание петь.