Странное дело, но сейчас, наконец-то увидев Лили, обнаженную, в хаосе белых простынь… такую красивую, какой она часто виделась ему в мучительных фантазиях… сейчас он заметил прежде всего сияние в ее глазах. Амбрас и Лили. Собачий Король и Бразильянка. Он видел только ее глаза. Потому что ее светлая кожа, ее пупок… это стройное, светлое тело – они уже покинули его грезы, теперь в его грезах жила Муйра, ее смуглая тайна, тепло и мягкая гибкость, которые он ощутил в пене новогодней ночи. Только эти глаза, эти сияющие глаза смотрели на него и из нового облика… Зачем Лили глядит на него?! Зачем? Пусть исчезнет! Но она осталась. Безмолвная, прямая, обнаженная сидела в этом блестящем шатре. Он опустил пистолет и отвернулся, отвернулся от нее и от хозяина и, не задергивая портьеру, вышел на веранду, на воздух.
Он смертельно устал. Смертельная усталость – такое бывает? От неистовой боли в плечах и дурмана, в который его иной раз повергал ром, Амбрас забыл так много слов. А в потоке новых выражений и имен, проникавших после полудня в затемненную комнату из дворов и садов фазенды, даже родной язык временами казался ему непонятным и странным. Смертельно устал. Даже в лагере он никогда не чувствовал такого изнеможения, как в эти первые дни нового года.
Уходи, сказал он Лили, когда она зашла в темноте к нему в комнату, и стала рассказывать о расчищенных дорогах и весточке из Рио, и спросила о его болях. Он понимал, что она начала прощаться. Еще несколько дней – и она будет в Сантусе. Уходи, я смертельно устал.
Но она положила свои ладони на его горящие плечи. И то, что произошло дальше, лишь показало ему, как давно он не принадлежит к живым. Не ее губы чувствовал он на лбу, на щеках, на губах. Не ее волосы струились во тьме сквозь его пальцы. А слова, достигавшие его сознания и оставшиеся неизъяснимыми, складывались в одни и те же фразы, которые как бы сами собой, монотонно и механически сотни раз повторялись в нем этой ночью, хотя он не произносил ни звука: Я здорова. Все у меня в порядке. Где ты был, милый. Не забывай меня.
Существует ли еще тот занесенный глубокими снегами берег озера, где завтрашний день, январское воскресенье, называется день Трех святых царей! А остекленевшие, звенящие моорские камышники, метровые снежные сугробы над руинами барачного лагеря при камнедробилке – что это, воспоминание или иллюзия?
В бухте Пантану на Трех царей была такая жара, что над одним из множества островов, которые, словно головы плывущего стада, виднелись в далекой и совсем уж дальней морской дали, поднялся столб дыма. На фазенде Муйра, стоя с гостями патрона возле клетки с ягуаром, показала поверх ржавой решетки на дым, тающий над океаном, и сказала: «В сельве пожар», – а потом бросила черному амазонскому ягуару кусок мяса. Под январским солнцем, добавила она, даже сырая, прелая листва или мертвый либо сломанный бурей кустарник за считанные часы превращаются в самый настоящий воспламенитель.
Ягуар растерянно, безостановочно метался туда-сюда, наступая лапами на тени решетки, косой лестницей падавшие на пол его узилища. Весь в пятнах засохших и открытых гнойников, он не обращал внимания ни на мух, которые преследовали его, ни на мясо.
– У него чесотка, – сказала Муйра. – Сеньор Плиниу его пристрелит.
Но гости патрона внезапно потеряли всякий интерес к больному животному, куда больше их занимал тонкий, тающий в синеве столб дыма. Как она сказала? Как называется этот остров? И Муйра, опешив от столь резкой перемены настроя, повторила название, до того набившее ей оскомину, что перевод его прозвучал как вульгарное ругательство: Илья-ду-Кан. Собачий остров.
Глава 34.
Пожар в океане
Январские пожары в сельве были вялыми и упорными, грозы и ливни снова и снова отбивали их атаки, а они все равно не один день блуждали в дебрях, прятались в гари, выползали из засады, опять шли в наступление и в конце концов, обессиленные дождем и непобедимой влажностью, гасли в зеленых сумерках бездорожных лесов. Для жизни охотника или обходчика опасен был не столько сам этот путаный пожар, сколько звери, в панике удирающие из зоны огня: ядовитые змеи, которые без разбору кусали любого врага, ненароком заступившего им дорогу к спасению, а на Илья-ду-Кан еще и дикие собаки, которым остров был обязан своим именем.
Муйра не могла сказать хозяйским гостям, на протяжении скольких лет Собачий остров был тюрьмой, запретным местом, где охрану несли легавые псы. В Пантану говорили, что собаки одинаково яростно кидались и на незваных пришельцев, и на беглецов. Муйра еще зубрила в школе фазенды vitorias бразильской армии, когда сенат в Сан-Паулу постановил перевести тюрьму на континент и там расширить. Четыре ряда каменных построек с решетками на окнах, мол и укрепленный пляж вернулись тогда во власть джунглей. Узники и их стражи давным-давно были под звон цепей вывезены куда-то на судах, а рыбаки все еще слышали на острове собачий лай: должно быть, несколько зверюг остались там, брошенные, изгнанные или просто забытые. Кто помнит, теперь-то. Факт тот, что отпрыски тогдашних псов, с каждым поколением все больше дичавшие, боялись людей так же, как их добыча: они любили неприметность, днем прятались в подлеске, на берег выходили редко; рыбаки и птицеловы, ночевавшие иногда в развалинах тюрьмы, охотились на них с дробовиками, а то и с гарпунами.