– Арестовать? В одиночку? – он спешился и похлопал заволновавшуюся было лошадь по морде. – Нет, я приехал поговорить.
– О чём мне с вами разговаривать?
«И правда, о чём?» – отстранённо подумал Леон. Если вспомнить, то ведь тогда, в Англии, они почти и не говорили: она отдавала приказы, он отвечал «Есть» или «Понял», как и положено солдату.
– Может, вы всё-таки пропустите меня в дом? – спросил он, видя, как она направляется к двери.
Он не ожидал согласия, но де Круаль, остановившись на пороге, неожиданно поманила его за собой. Так всё и началось.
Позднее Леон не мог вспомнить ни убранства дома, ни лица горничной, прислуживавшей де Круаль, ни того, о чём де Круаль расспрашивала его. Кажется, она хотела знать, помнят ли ещё её при дворе. Леон ответил чистую правду – о ней уже не говорят, её забыли, ведь на смену пришли новые герои, а жестокий свет не помнит прошлое. Она расстроилась, но пыталась казаться язвительной, насмешливо улыбалась. Жаловалась на то, что Леон сжал ей запястья до синяков, оттаскивая её от ларца. Потом де Круаль заговорила о сокровищах, и её глаза засветились настоящим безумием.
– Это было самое прекрасное, что я когда-либо видела, – она мечтательно улыбнулась. – Бриллиантовое колье, как живое, льнуло к моей шее. А подвески! На мне они смотрелись бы куда лучше, чем на королеве. А изумрудные серьги – как бы они подошли к моим глазам! И подумать только, что от всего этого великолепия у меня осталось одно лишь кольцо!
– Это и правда болезнь, – Леон поймал себя на том, что рассматривает свою собеседницу с интересом. – Вам не мешало бы полечиться, де Круаль.
– И кто же будет меня лечить? – тумана в её глазах стало чуть меньше. – Вы, что ли?
– А почему бы и не я?
– И как же вы собрались меня лечить? – она презрительно фыркнула.
Леон не знал, почему из всех идей, пришедших ему в голову, он выбрал самую сумасшедшую – податься вперёд и поцеловать де Круаль в губы. Ещё удивительнее было то, что она не залепила ему пощёчину, не ткнула ножом, не выстрелила из пистолета, а обхватила за плечи и потянула на себя. И то, что началось в тесной карете в далёкой Англии, получило, наконец, законное продолжение.
Тогда Леон остался у де Круаль на всю ночь. И, как позднее он признавался сам себе, это была лучшая ночь в его жизни. И хотя наутро синяков у де Круаль осталось куда больше, и не только на запястьях, она не жаловалась – как и он не жаловался на расцарапанную спину и искусанные в кровь губы.
Такие ночи повторялись всё чаще и чаще, и де Круаль действительно начала исцеляться. Она меньше говорила о драгоценностях, зато больше – о Париже, Англии и своих розах. Но кто же мог знать, что, исцеляя её, Леон заразится сам? Как ей днём и ночью виделись сокровища, так теперь ему везде виделась она – вьющиеся огненно-рыжие волосы (непременно освещённые закатным солнцем!), зелёные глаза, насмешливая улыбка, руки, всегда затянутые в чёрные перчатки... Иногда Леон задумывался: а видится ли он ей? Вспоминает ли она его, сидя в одиночестве в своём душном саду? Снится ли он ей ночами?
Люди, знавшие его, боялись отпускать шутки на его счёт, но однажды один из бывших подчинённых, не в меру храбрый наглец, позволил себе высказаться насчёт «бастарда, променявшего красную шкуру на голубую». Леон вызвал его на дуэль и, после жаркой схватки, заколол. Сам он тоже был ранен, пусть и незначительно, и отправился он после дуэли в маленький дом с розовым садом. В ту ночь де Круаль промывала его рану, а он лежал, чувствуя себя предателем, и пытался убедить себя, что не поехал к Анжелике только из-за нежелания пугать её. «Пусть лучше она совсем не знает о моей дуэли», – шептал он де Круаль, а она лишь усмехалась в ответ, смазывая его рану целебной мазью.
Иногда в ней просыпалась ревность, и она начинала расспрашивать его о парижских дамах, с каким-то особым пристрастием – о Жаклин, которую почему-то подозревала в связи с Леоном. «Я ведь лучше девчонки д’Артаньян, верно?» – шептала она, наклоняясь к нему, изгибаясь всем телом. «Де Круаль, об этом вам лучше спросить у Анри д’Эрбле», – отвечал Леон. Он никогда не называл её по имени, словно это могло удержать хрупкую преграду между ними и не дать ему окончательно сойти с ума.
А как-то раз он подумал, что болезнь началась намного раньше его первого визита к де Круаль. Всё началось с рассказа Атоса о своей первой и единственной любви, белокурой миледи с лилией на плече. «Не предавай любовь свою», – заклинал Атос, вспоминая о днях юности. «Не предавай любовь свою», – он предал её когда-то и поэтому теперь отказывался от бессмертия, желая... чего? Понести наказание за совершённый грех? Разделить смерть с той, которая когда-то была его любовью, а теперь стала его проклятием?