Авдеев мгновенно вцепился в оговорку. Он передвинул на доске пешку и уставился на собеседника.
— У кого это — «у нее»?
— В библиотеке, — быстро поправился Василий. — Там таких «хороших» книг предостаточно.
И спрятался от добродушно-смешливого авдеевского взгляда за газетой «Советский спорт».
Векавищев налил себе в кружку чая. Подошел к окошку вагончика, когда уловил «на улице» непривычное движение, густое скопление людей — человек десять, наверное, и женщины в том числе. Андрей Иванович прищурился, когда различил среди пришельцев Авдеева. Ильич стоял в кепке среди мужиков, поснимавших головные уборы. Холодное солнце поздней осени беспощадно ползало по сединам и лысинам, ветер дергал баб за платочки.
Словно почувствовав на себе взгляд Векавищева, Авдеев сказал людям несколько слов и, повернувшись, направился к вагончику. Теперь все лица обратились на окно, в котором неясно маячил Векавищев.
— Илья, что за ходоки у Ленина? — изумленно спросил Векавищев, когда Илья Ильич вошел в вагончик.
Тот закрыл за собой дверь, чтобы не студить помещение.
— Из Макеевки крестьяне, — назвал он близлежащую деревню, с которой у нефтяников установились дружеские отношения, особенно на почве колхозного рынка. — Просят у нас трактор одолжить на два дня.
— Чего? — удивился Векавищев.
— Трактор им позарез нужен, вот чего. Через пару дней вернут… — Авдеев выглянул в окно. Крестьяне продолжали тревожно смотреть на вагончик, в котором решалась их судьба. — Не успевают собрать урожай. Свекла померзнет.
— Откуда сведения, что померзнет? — спросил Векавищев.
— Оттуда… Старейшина говорит, со дня на день морозы ударят.
— Вот видишь, — промолвил Векавищев с чувством, — даже в Макеевке своя метеостанция есть, а мы до сих пор палец слюним и ветер ловим…
— Приметы, Андрей, народные приметы, — отозвался Авдеев. — Мудрость пращуров. Так трактор-то даем?
Векавищев понимал, что Авдеев спрашивает для проформы. И без того с местным населением то и дело возникают проблемы. Драки и прочие недоразумения. Обижать еще и Макеевку — верх безрассудства. Да и людей, честно говоря, жалко. Померзнет свекла, в самом деле… Весной к ним же, к макеевским, если что, на поклон придется идти — картошечки прикупить, той же свеклы.
— А как ты думал, Ильич? — пожал плечами Векавищев. — Что ж не дать трактор-то… У нас же государство кого? Рабочих и крестьян.
Авдеев многозначительно поднял палец и прибавил:
— И трудовой интеллигенции.
Он вышел из вагончика. Векавищев услышал, как Ильич громко говорит:
— Товарищи, трактор будет! Старшой разрешил! Но это в последний раз. Начальство как узнает — заругает страсть!
Его обступили, радостно гомоня. Бабка постарше кланялась. Казалось, вот-вот — и бросится ловить его руки, целовать. Сцена до смешного напоминала что-то из патриархальных времен. Иллюстрацию к классике, так нелюбимой Васей Болото. Эпоха, когда одни маялись дурью и не знали, чем себя занять, а другие были тупыми, забитыми и топили ни в чем не повинных собачек.
— Тьфу ты, — сказал Векавищев, допивая чай, — похоже, советская власть вообще прошла мимо Макеевки…
Разумеется, эта идиллическая «смычка» пролетариата с деревней не прошла мимо бдительного начальственного ока. Уже через день на столе Михеева лежало письмо, написанное на листке в клеточку, вырванном из школьной тетради. Писал человек малограмотный, к литературным упражнениям непривычный, что явствовало из неуверенного почерка и высокопарного слога.
Михеев посланию обрадовался так, словно оно было от родимой матушки на чужедальнюю сторонку. Он прочитал текст несколько раз, выучивая почти наизусть, после чего с торжеством положил «документ» на стол перед Дорошиным.
А пусть знает дорогой Макар Степанович, какую змею греет на груди! Больно уж все они сдружились — Буров, Дорошин, Векавищев этот… да и Авдеев — бывший уголовник — туда же… Пора разворошить эту тепленькую компанию. А теперь и повод появился.
— Полюбуйтесь. Макар Степанович! — сказал Михеев.
Дорошин полюбовался — но не на письмо, а на самого Михеева. Сильно не понравилось парторгу, что лицо его заместителя сияет, как медный самовар. Небольшой такой самовар, но хорошо начищенный.
— В чем дело? — спросил Дорошин неприязненно и отодвинул листок. — Прочитайте мне сами, пожалуйста, а то я… почерк плохо разбираю.
Он держался так брезгливо, что даже слепой заметил бы: прикасаться к подобному письму Дорошин считает ниже своего достоинства. Однако Михеев слишком увлекся своей ролью разоблачителя.