— Оля, у тебя сейчас банка в кастрюле взорвется, — предупредил Макар.
Ольга метнулась к плите, вынула банку и начала укладывать новую порцию помидоров.
— Андрей Иванович, организуй нам субботник, — сказала она наконец. — Всем миром мы теплицы быстро построим. И пусть этот ваш новый… Клевицкий… пусть он достанет материалы как можно скорее. А я вечером перечитаю кое-что из книг и пойму, какие семена и какую рассаду заказывать. Идея очень хорошая.
Векавищев скромно улыбнулся.
Все яснее становилось междуреченцам, что банда Койва и местная милиция действуют заодно. В отделение забирали всех, кто неугоден был бандитам, и там, несмотря на протесты и вполне справедливые возражения, людей сажали на пятнадцать суток, а наиболее строптивых еще и избивали. Старший лейтенант Харитонов постепенно утрачивал связь с реальностью, воображая себя маленьким царьком в отдельно взятом городке. Никто не смел возражать ему, и никакого начальства над ним не было. Несогласных он очень быстро «убеждал» прекратить любые возражения.
Койва ждал, пока привезут зарплату нефтяникам. Зарплату плюс квартальные премии. Премии полагались сразу нескольким бригадам, сумма, соответственно, должна быть большая.
Мысль о деньгах, которые будут доставлены в Междуреченск, посещала и Бурова. Он понимал: если бандиты начнут действовать, без потерь не обойтись. С Харитоновым говорить бесполезно, бросать дружинников против объединенных сил продажной милиции и бандитов — самоубийство.
Буров решил наведаться к Харитонову в последний раз, чтобы окончательно оценить обстановку. Его величество старший лейтенант принял посетителя в отделении. Кивнул на табурет. Буров — огромный, широкоплечий, с круглой головой боксера — уселся и уставился на старшего лейтенанта. Харитонов улыбнулся чуть снисходительно.
— Чем обязан такому визиту? — осведомился он, поскольку Буров молчал.
— Вчера, насколько мне известно, ваши люди задержали нескольких нефтяников, — сказал Буров.
Харитонов поморщился.
— Что за выражение — «ваши люди»! Как будто у меня тут какая-то личная гвардия, в самом деле… Мы же с вами не бандиты, Григорий Александрович, мы — советские руководители. И уж кому, как не вам, понимать, что такое ответственность. А я отвечаю за порядок в Междуреченске! Отвечаю, понимаете? Перед комсомолом, перед партией и правительством! Какой же из меня будет защитник правопорядка, если я позволю себе кумовство? Если у меня будет один закон для местных жителей и другой — для нефтяников? Нет, закон един. И если нефтяники нарушали правопорядок, если они гуляли пьяные и приставали к девушкам, если они устраивали драки — к ним будут применены самые решительные меры пресечения.
— Вы хоть слышите себя? — спросил Буров. — Что за демагогию вы несете? Кто ходил пьяный и приставал к девушкам? Да это ваши архаровцы чуть не убили мальчика-геолога, и если бы не буровой мастер Векавищев, мы бы уже похоронили мальчишку! Он почти ребенок! А били его из-за девушки. И били именно местные жители.
— Вы говорите о деле Самарина? — поморщился Харитонов. — Самарин отказался возбуждать дело.
— А знаете почему? — наседал Буров.
— Потому что Самарин осознавал, что неправ, — ответил Харитонов невозмутимо. — Потому что Самарин прекрасно понимает: если начнутся разбирательства, то всплывут самые нелицеприятные для него факты. Вот почему он предпочел молчать. И другие ваши люди, — Харитонов подчеркнул слово «ваши», как бы показывая, что это не его термин, что ему навязали разделение на «ваших» и «наших», — они тоже не возбуждали дела. Никто, заметьте! Ни один. Почему? Ответ тот же самый: у них рыльце-то в пушку…
— Мне кажется, — проговорил Буров после паузы, — вы возомнили себя хозяином тайги. Пытаетесь подменить своей персоной советскую власть?
Харитонов подался вперед. Глаза его блеснули, как у волка:
— Я и есть советская власть!
— Ясно. — Буров встал. — Больше вопросов не имею.
— И куда ты пойдешь? — крикнул Харитонов ему в спину. — Кому пойдешь жаловаться? В ЦК партии? Ты и сам замешан… Тобой ох как недовольны наверху! Сиди лучше и помалкивай.
Буров с трудом сдерживал ярость. Ему пришлось пройтись вдоль реки, чтобы успокоиться. Он представлял себе, как вернется сейчас в пустой дом, где нет Галины… Не с кем даже поговорить. Никто не успокоит, не отвлечет от тяжелых мыслей. Читать не хочется — к концу дня глаза болят. Только будильник тикает в комнате.