Захлопнув журнал, Павел Петрович поспешил домой. Татьяна Васильевна удивленно посмотрела на мужа.
- Что случилось? Приятное? Неужели удача? - она тормошила его, умоляюще смотрела в глаза.
Аносов бережно обнял жену.
- Милая моя, - с нежностью сказал он. - Мечта исполнилась! Мы только что выплавили первый булат! Впереди еще много работы, но...
Глаза Татьяны Васильевны вспыхнули, она встрепенулась вся, не дала мужу договорить.
- Павлушенька, ой, как я рада! Счастлива! И нисколько не сержусь на тебя, что ты сейчас радуешься больше, нежели при вести о первенце-сыне!
- Милая, терпеливая моя! Спасибо тебе за доброе слово. Я уже вижу счастливый берег. Может быть, скоро конец нашему великому плаванию...
- Вот и хорошо, а пока идем завтракать.
- И вправду, покорми, родная, а то мне в Миасс ехать, на золотые прииски...
Вскоре послышался колокольчик.
- Вот и кони! - сказал Аносов и стал собираться в дорогу...
Он вернулся на завод только через три дня и, не заглянув в кабинет, отправился прямо в цех. Швецов "колдовал" над очередной плавкой с графитом. Павел Петрович подоспел во-время. Он взял в руку слиток и обрадовался: узоры в нижней половине его были лучше, чем при первом опыте с графитом.
Срочно изготовили булатный клинок, и узоры на нем оказались ровнее. Успех окрылил литейщиков. Аносов при плавке стал применять разнообразные технологические режимы, но казалось, что весь успех пошел насмарку: происходили самые неожиданные явления. Снова пришло тяжелое раздумье. Поздно вечером дома Аносов пересмотрел свои ранние записи. Он чувствовал, что стоял на грани тайны, а теперь снова отброшен назад.
Инженер долго сидел в кресле, о чем-то раздумывая, мучительно морща лоб, стараясь найти разгадку. Охваченный беспокойством, он по старой привычке потянулся к дневнику и записал:
"Уже первый опыт увенчался большим успехом, нежели все предшествующие. Результаты повторенных несколько раз опытов с тем же графитом оказались сходными. Вся разность заключалась в незначительном изменении грунта и формы узоров, большей частью средней величины. Но этот успех был непродолжителен: с переменой графита или металл не плавился, или не ковался, или, наконец, терялись в нем узоры..."
Свет от лампы ровно разливался по кабинету. В доме все уснули. За окнами - тьма. А думы не уходят, терзают.
"Что же, что же случилось? - в сотый раз спрашивал себя Аносов. Природа булата ясна: соединение железа и углерода. Но что же мешает?.."
Шелестели листки дневников, проходили минуты, часы. Незаметно для себя он склонил голову и уснул. Пробудился от гудка. Занималось чудесное солнечное утро, какое редко бывает в Златоусте: свежие, искрящиеся, с крепким запахом осени рассветы наступают только в октябре. Горы и леса за окном купались в дымчатом голубоватом тумане, который уже таял и редел, оставляя на оголенных сучьях деревьев нанизанные бусы крупной росы. Павел Петрович потянулся, и после короткого сна пришла простая и ясная мысль:
"Успех наш кроется в чистоте графита, в методе охлаждения и кристаллизации; надо отыскать хороший графит! Отыскать у себя, на Урале!".
Ему вспомнился охотник Евлашка. После завтрака он распорядился запрячь коней и поехал отыскивать следопыта.
Охотник жил на окраине Демидовки в маленькой ветхой избушке. Он только что вернулся с охоты. Две яркие шкурки лис-огнёвок висели на шесте. Пушистые, красивые, они сразу привлекли внимание Аносова.
- Что, хороши? - свесив лохматую голову с полатей, спросил дед. Вспомнил всё-таки, Петрович, старика. Аль понадобился? Опять в горы?
- Слезай да поговорим, - сказал Аносов.
Охотник, в одних портах и рубахе, легко соскочил вниз. Сутулый, широкоплечий, он еще был силен. Пытливые глаза из-под нависших кустистых бровей уставились на Аносова.
- Ты что-то, батюшка, стареть стал, - вымолвил он, с тревогой оглядывая нежданного гостя.
- Зато ты по-прежнему молодец!
- Эх, милый, - весело ответил дед, - одна голова не бедна, а бедна, так одна! Что мне, Петрович, станется, я еще потопаю по земле! - Он присел на скамью и пригласил Аносова: - Садись рядком, потолкуем ладком! Прости, угостить нечем: один квас да мурцовка.
Старик выглядел бодрым; Павел Петрович положил ему на плечо руку:
- Рад, что ты здоров. Дело к тебе есть, отец. Сказывали мастера, что ты залежи графита знаешь. А без него всё наше дело с литейщиками стало. Помоги, друг!
Охотнику было приятно, что о нем вспомнили. Он лукаво подмигнул:
- Вишь, и Евлашка понадобился. Что же, Петрович, помогу. Есть на примете одно местечко. Сведу тебя, сам увидишь: есть там камушки, писать ими можно...
Сборы были недолги. Евлашка забросил за плечо старенькое ружьишко, и они вышли на улицу, посреди которой, побрякивая колокольчиками, нетерпеливо поджидали лошади.
- Место, куда я тебя повезу, - сказал дед, - еще господину Татаринову я показывал, да так о нем и позабыли.
К вечеру Аносов с дедом Евлашкой добрался до озера Большой Еланчик, расположенного к югу от Миасса. Стаи уток и гусей носились над камышами. Подъехали к берегу и остановились. Кругом немая тишина. По широкой озерной глади нет-нет да и пробежит шаловливый ветерок. От его легкого дуновения на воде ерошились серебристые чешуйки, и на секунду-другую зеркальная гладь рябилась. Аносов вздохнул полной грудью.
- Что за приволье! - восторженно сказал он и загляделся на просторы. Рядом большие плёсы, курьи, мысы, заросшие густым тальником. Безоблачное безмятежное небо глядится в глубину озерных вод.
Оставив лошадей на дороге, они пошли по берегу. Под ногами шуршала мелкая галька.
- Где же это заветное место? - пристально посмотрел на деда Аносов.
- Да оно перед нами, Петрович. Глянь-ка на галечку!
Павел Петрович набрал горсть темных камешков. Они были жирны на ощупь, пачкали ладонь.
- Графит! - изумился Аносов. - Настоящий графит!
Однако темных камешков на берегу оказалось не так уж много. Они набрали мешочек, отнесли и положили в экипаж. Аносов долго бродил по берегу, всматривался в породы, небольшим шурфом углубился в отмель. Перед ним раскрылась жила, которая круто уходила под Большой Еланчик.
Солнце незаметно опустилось за горизонт, по воде пошли красноватые отливы зари. Постепенно они переходили в нежно-синие, гасли, наступали сумерки. В тишине теплого вечера рождались звуки, полные своеобразной дикой прелести: заскрипел коростель, где-то завела свою незатейливую песенку болотная курочка, посвистывали запоздавшие на ночлег кулики. В глуши тростников закрякала потревоженная утка...
Взошла луна. Нежный зеленоватый свет превратил всё окружающее - и озеро, и рощи, и дальние горы - в сказку. Всё выглядело загадочным и было полно прелести.
- Тут бы заночевать, да торопиться пора, - с сожалением обронил Аносов... - Ну, дед, тронулись!
Евлашка сел за ямщика, тряхнул вожжами и кони, фыркая, побежали от озера, которое всё лучилось и переливалось под ярким месяцем...
...Снова Аносов приступил к опытам. Прошли плавки сто двадцать вторая, сто двадцать третья, четвертая, пятая. Опыты проходили с переменным успехом. После отдыха приступили к сто двадцать восьмому опыту. Швецов сосредоточенно закладывал в тигли железо и графит. На душе было тяжело: уходили силы, годы, а всё-таки тайна ускользала. Аносов устроил себе постель в цехе и на час-другой ложился там отдыхать.
Однажды на завод пришла Татьяна Васильевна, робко остановилась у двери литейного цеха и молча наблюдала за мужем. Потный и перемазанный, он пристально следил за тиглями. Она не решилась отрывать мужа от работы. Так же неслышно, как появилась, молодая женщина исчезла.
Павел Петрович последние дни находился в напряженном состоянии. Когда ковали сплав, у него дрожали руки, хотя кузнецы исправно делали свое дело. С трудомом дождался конца испытаний, и сразу у него отлегло от сердца. В журнал в этот день занес: "Ковалось хорошо, узоры хорасана. На клинке сохранились такие же узоры. Грунт темный, с синеватым отливом. В закалке крепче литой стали.