- Чтой-то вас много нынче, - смеется дядя Терень, окидывая взглядом пеструю толпу зверобоев. Он замечает в ней много незнакомых молодых лиц. Колхозники? Ну а как дома-то?
Отпахались?
По случаю встречи объявляется привал прямо на льду.
Люди располагаются у большого костра и наперебой расспрашивают дядю Тереня:
- Ну, как нонче - белухи много будет?
Дядя Терень сердито огрызается:
- Колдун я? Откуль мне знать?
- Колдун, колдун... - смеются зверобои. - Ты приметы знаешь.
- Приметы! - сердится старик. - Если голова на плечах есть - "примета": человек умный. Ничего вам не скажу, скажу одно: сайки нонче много.
- Это к чему же... сайка? - робко спрашивает молодой парень с пухлыми губами. Он, видно, и впрямь считает дядю Тереня колдуном.
- Непонятно тебе, сосунок? - хмурит старик косматые брови (глаза смеются). - Задача! Сайка - рыбешка маленькая, с палец; белуха - зверь большой, с корову. Вот и пойми, что от чего зависимость имеет. - Он с удовольствием замечает, что парень-сосунок даже рот в изумлении открыл, и с торжеством заканчивает: - А вот и отгадка. Что зверь, что рыба, что человек - всяк за пищей ходит? Белуха - за сайкой, песец - за пеструшкой, человек - за зверем. Так-то, сосунок.
Зверобои зовут дядю Тереня идти дальше с ними.
- Вместях веселей! - говорят они, не желая расставаться с веселым стариком.
Но он только качает головой в ответ.
- На том спасибо! Однако мне в сторону свернуть надо.
К хозяину тундры на поклон пойду.
- К деду Курагау? - удивляется начальник партии. - Жив еще старик?
- Всех переживет! У стариков кость крепкая.
Он говорит это с гордостью. Подымается на ноги, берет палку и глядит, прикрыв глаза ладонью, на восток, туда, где синеют горы.
- Пойду! - говорит он просто и, не попрощавшись, взмахнув палкой, уходит.
Зверобои долго смотрят ему вслед.
А он идет, высокий, прямой, тощий, и нет износу ни ему, ни его сапогам из белой кожи.
Он не поет сейчас, не смеется в усы, не наклоняется над травинкой и камнем. Он идет на поклон к хозяину тундры, робкий, почтительный, такой, как и тринадцать лет назад, когда впервые шел к деду просить совета, покровительства и благословения. Вот речушка, которую даже на картах называют речкой деда Кураша, вот и жилье.
Дядя Терень тщательно обивает у порога снег с сапог и входит.
Дед Кураш лежит на кровати в чистой белой рубахе, торжественный и светлый. Эта торжественность пугает дядю Тереня, он поспешно снимает шапку, торопливо кланяется.
- А-а! - приветствует его дед Кураш. - Лешак-шалопут пришел! Все ходишь, молодой человек?
- Хожу, Егор Кузьмич.
- А я, брат, лежу.
Бабка Дарья с грохотом ставит горшок в печь.
- Ты не плачь, - сердито говорит ей дед, - не плачь, слышь?
Не люблю.
Но бабка и не плачет (она плакать не умеет).
- Каменная, - ворчит дед, - хоть слезу б уронила. Муж ведь помирает. Не кто-нибудь.
- Я те помру, я те помру, черт! - кричит вдруг бабка. - Ишь время нашел!
- Не я, мать, время нашел, - укоризненно, но мягко выговаривает ей дед Кураш. - Это, мать, меня время нашло. Уж в какую глушь я от него спрятался, а вот нашло-таки...
Дядя Терень осторожно подходит к постели и присаживается на табурет. Он хочет закурить трубку, но не решается.
Надо бы что-нибудь сказать, да слов нет. Он вдруг чувствует, что точно: тринадцать лет пролетело, как одна минута... Неужто помрет дед Кураш?
- Да, пожито, - говорит дед Кураш.
Ему хочется поговорить перед смертью, наговориться досыта, надо много сказать: много прожито, много думало было (в тундре думается хорошо), много вызнано, - все надо рассказать, все. И дед Кураш сердечно рад, что пришел к нему человек, пришел послушать старика, - вот и умирать легче.
- Да, пожито... - говорит он, вздыхая. - Пора и того...
на тот свет аргишить [Аргишить - кочевать].
- Рановато бы еще... - робко вставляет дядя Терень.
- Не рано, молодой человек, чего уж! А прямо скажу: не хочется. Ведь кто помирает, а? Дед Кураш помирает. Здешних мест владетель. А? Так я говорю?
- Так, так...
- То-то! Пришел я сюда, здесь следа человеческого не было. Было это... Эй, Дарья, в котором мы году пришли?
- В девятьсот втором, старик.
- Вишь. Тридцать лет и три года. Пришли мы сюда с бабой да с дитем. Огляделись. Медвежий край. Баба плачет.
- Врешь, не плакала я.
- Плакала. Ты, черт, слезливая. Плакала, тебе говорю.
А я на нее - цыц! Нишкни! Не плакать, дура, надо - петь надо. Ты кто на деревне была? Ты раба была. Всем раба. Помещику - раба. Уряднику - раба. Старосте - раба. Мужу - раба. А здесь? Мы, говорю, с тобой, Дарьюшка, здесь сами помещики, сами цари. Ишь простор какой! От станка к станку сотни верст. А что зверя! Что птицы! И воля! Хошь пей, хошь бей, хошь слезы лей, - все на своей воле.
Он задумчиво опускает голову на грудь и долго молчит.
Дядя Терень боится нарушить его думы и молчит тоже. Бабка Дарья, нахмурившись, стоит у постели и, подперев кулаком подбородок, смотрит на мужа. Ее лицо точно из камня, и глаза сухие, но у губ сложились две морщинки, и в них все: и великая нежность, и великое горе.
- Ты слушай, слушай меня, молодой человек, - вдруг сердито кричит дед Кураш, - ты не перебивай... - Он поводит злыми глазами. Ему кажется, что он все время говорил, а не думал про себя, а его не слушают, перебивают.
- Я и то... молчу, - испуганно оправдывается дядя Терень.
- Не перебивай! Я худому не научу. Не ты один приходил ко мне уму-разуму поучиться. Ты слушай.
И он начинает долгий рассказ о том, как полюбились ему это глухое место, эта речушка и камни на ней, как поставил он избу, а подле избы капканы, как стал он постигать премудрость тундры и других учить промыслу, как стали к нему люди за советом ходить, а сам он - ездить за умом к ненцам ("потому врут, что они - дикий народ, они - самые мудрые люди на земле"), и теперь он может многому научить людей ("случись ученый тут, большущие книги мог бы он с моих слов написать"), - да вот умирает, и промысел передать некому.
Народила Дарья ватагу ребят, а где дети?
- Где у нас Сережка, Дарья?
- Сереженька на зверобойке, дед.
- А Петрушка где?
- Петрушка на Мурмане летает.
- А Васек?
- Васек на Челюскинском мысу.
- Шалопуты! - ругается дед. - Шатаются по белу свету, а отец помирает один.
- А ты подожди помирать-то, дед, - вкрадчиво говорит дядя Терень. Сынов дождись. Я их тебе всех соберу.
- Подождать! Это, брат, молодой человек, не от меня зависит. Это как еще смерть резолюцию положит. Однако сынов дождусь, - говорит он вдруг и решительно обводит всех сердитым взглядом. - Опять плачешь, Дарья? Что ты меня раньше время хоронишь? А ты чего, черт, лешак, приуныл? Разве так деда Кураша привечают? Играй песню, песельник. Ну!
Бабка Дарья в возмущении даже руками всплескивает.
- Ты чего выдумал? - кричит она. - Чего выдумал?
- Играй песню, Терень! - властно приказывает дед, и дядя
Терень, как и тринадцать лет назад, откашлявшись, запевает песню:
Гой ты, тундра бесконечная... Эх!
Нам родная мать - не мачеха... Эх!
Наша волюшка - привольная...
Э-эх!
Дед Кураш слушает его, качает в такт бородой, но голова его все ниже и ниже клонится к подушке. Он закрывает глаза и тяжело дышит.
Дядя Терень испуганно обрывает песню и бросается к старику. Дед что-то шепчет, дядя Терень с трудом разбирает слова:
- Сынам напиши... пусть поторопятся... Не смогу я их долго ждать...
С тяжелым сердцем уходит дядя Терень из избы Егора Курашева. И кажется ему, что и дорога стала труднее, и ноги слабее.
"Тоже ведь смерть не за горами. Все мы подле ее капканов ходим, и неведомо, когда тебя ее давка придавит".