Поезд лязгал, громыхал на стыках, и в ушах у них стоял звон. Состав мчался в заснеженной ночи. Проводник убрал со стола, унес посуду, и Чарли, сняв пиджак, сел рядом с Глэдис. Попытался заняться с ней любовью, но она позволила ему только поцеловать и робко обнять себя, как тогда, до того, как они поженились. Когда он попытался расстегнуть пуговички у нее на платье, она оттолкнула его.
– Подожди, подожди!
Она вышла в туалет, чтобы надеть ночную рубашку. Он долго ждал ее возвращения. Что она там делает, с ума сойти можно, возмущался он. Он сидел в пижаме, чувствуя на себе ледяную струю зимнего воздуха, задувающую в купе через трещину в окне, у него уже зуб на зуб не попадал. В конце концов не вытерпел, забарабанил кулаком по двери туалета.
– Что там с тобой? Что-то случилось, Глэд?! В чем дело, дорогая?
Наконец, она вышла в своем мягком кружевном пеньюаре. Сколько же на ней косметики, удивился он. На дрожащих губах – толстый слой помады.
– Ах, Чарли, давай не будем заниматься этим в вагоне, все это так ужасно!
Вдруг Чарли охватил приступ гнева. Он никак не мог совладать с собой.
– Но ты ведь моя жена! – заорал он; – Я твой муж, черт побери!
Он выключил свет в купе. Взял ее за руки, такие холодные, просто ледяные. Рывком прижал ее к себе, чувствуя, как налились мышцы на руках за ее тонкой нежной спиной. С каким наслаждением он разрывал ее кружева, шелковую ткань.
После того как все было сделано, она вытолкала его со своей полки, и он лег на другую, завернувшись в одеяло. У Глэдис вытекло очень много крови. Никто из них так и не сомкнул глаз до самого утра. На следующий День она была ужасно бледной, кровотечение не останавливалось, и они стали уже опасаться, как бы не пришлось где-нибудь остановить поезд и не вызвать врача. К вечеру ей стало лучше, но все равно она ничего не могла есть. Весь день она пролежала в полусне на полке, а Чарли с кучей журналов на коленях сидел рядом, держа ее за руку.
Когда они сошли с поезда в Палм-Бич, им показалось, что они вырвались из тюрьмы на свободу. Повсюду – зеленая травка, изящные раскидистые пальмы, живые изгороди из просвиряка. Увидев большие просторные комнаты их углового номера в «Ройал Поинеана», где она непременно хотела поселиться, потому что именно здесь останавливались во время своего свадебного путешествия ее мать с отцом, гостиную, битком набитую букетами цветов, присланных ее друзьями, она кинулась на шею Чарли, не дождавшись, пока выйдет рассыльный.
– Ах, Чарли, прошу тебя, прости меня, я на самом деле была такой злюкой, просто чудовищной.
На следующее утро они уже после завтрака спокойно лежали рядышком в широкой кровати, такие счастливые, и смотрели через окно на океан за чередой густых пальм, вдыхали свежий морской воздух и прислушивались к гулким ударам прибоя.
– Ах, Чарли, – сказала Глэдис, – давай постараемся, чтобы у нас всегда был так, как сейчас!
Их первенец родился в декабре. Мальчик. Они назвали его Уэтли. Из больницы Глэдис не вернулась в их квартиру, а прямиком направилась в новый дом в Гросс-пойнте, где так чудно пахло краской, древесиной и сырой штукатуркой. Учитывая расходы на пребывание в больнице, счета, присланные за новую мебель, за рождественские подарки, Чарли пришлось снять с банковского счета двадцать тысяч долларов. Теперь он проводил гораздо больше времени у телефонного аппарата, в постоянных переговорах с офисом Нэта Бентона в Нью-Йорке. Глэдис накупила себе кучу новых нарядов, а по всему дому в вазах из матового стекла стояли букеты гиацинтов и нарциссов. Даже на ее туалетном столике в ванной комнате была вазочка с цветами. Миссис Уэтли сказала Чарли, что Глэдис унаследовала такую страстную любовь к цветам от своей бабушки Рандольф, так как они с мужем никогда не могли отличить один цветок от другого.
У них появился второй ребенок, девочка. Глэдис еще в больнице, лежа на белых подушках с таким изможденным, осунувшимся желтоватым лицом, рядом с громадным букетом словно мерцающих белых орхидей, за которые Чарли пришлось выложить в цветочном магазине по пяти долларов за штуку, сказала, что хочет назвать их девочку Орхидеей. Но после долгих споров все же решили назвать ее Маргерит в честь бабушки.
После рождения второго ребенка Глэдис очень медленно приходила в себя, и ей даже пришлось перенести несколько операций, так что она пролежала в больнице целых три месяца. Когда она, наконец, встала на ноги, то распорядилась перенести свою спальню в большую комнату рядом с детской и присоединить к ней еще комнатку с бело-золотистым интерьером – для няньки. Чарли недовольно ворчал по этому поводу, так как теперь она спала в противоположном крыле дома, далеко от его спальни. Когда он после ванны, перед тем, как лечь спать, приходил в халате, чтобы забраться к ней в кровать, она его не пускала, награждая только холодной, равнодушной улыбкой, а если он настаивал на своих правах мужа, получал несколько быстрых поцелуев, похожих на поклевывание птички. Затем она начинала ворчливо убеждать его не поднимать шума, чтобы не разбудить детей. Иногда от негодования у него выступали на глазах слезы.
– Боже, Глэдис, неужели ты меня совсем не любишь, ни капельки?
Если он ее на самом деле любит, отвечала она, то пришел бы домой вовремя в тот день, когда она пригласила Смита Перкинса, а не стал бы звонить и предупреждать в последнюю минуту, что задержится на работе допоздна.
– Боже, Глэд, будь же благоразумной, ну если бы я не зарабатывал деньги, кто бы оплачивал наши с тобой счета?
– Если бы ты любил меня, то относился бы ко мне с большим вниманием, вот что, – укоряла она его, и в такую минуту на ее лице пролегали две морщинки от ноздрей к уголкам рта, совсем как и у ее матери, когда та расстраивалась.
И тогда Чарли ничего не оставалось, как нежно поцеловать ее, назвать своей «маленькой девочкой» и вернуться к себе в отвратительном настроении. Но даже тогда, когда она позволяла ему пристроиться рядом, то лежала неподвижно, как бревно, такая холодная и равнодушная, и только жаловалась, что он делает ей больно. Тогда он, плюнув с досады, возвращался к себе, в свою большую спальню, где стояла широкая кровать под балдахином. Он так нервничал, так переживал, что выпивал подряд несколько стаканчиков виски, чтобы успокоиться и заснуть.
Однажды вечером, когда он пригласил Билла Чернака, теперь уже мастера на заводе, в придорожный ресторан Флинта по ту сторону от Винзора, чтобы там потолковать о тех неприятностях, которые доставляют им формовщики и штамповщики, то после пары опрокинутых стаканчиков он вдруг начал говорить совершенно о другом. Его вдруг заинтересовало, что думает его приятель о его семейной жизни.
– Скажи-ка, Билл, у тебя все в порядке в отношениях с женой?
– Конечно нет, босс! – засмеялся Билл. – Постоянные осложнения. Но вообще-то она старуха нормальная, вы же ее видели. Хорошая повариха, и дети у нас хорошие, но она все время силком тащит меня в церковь.
– Послушай, Билл, когда это тебе пришла в голову мысль величать меня боссом? Немедленно прекрати!
– Ты очень богатый человек, – сказал Билл.
– Тоже мне, придумал! На-ка выпей еще! – Чарли опрокинул свой стаканчик. – И запей пивком, как в добрые старые времена. Помнишь тот рождественский вечерок в Лонг-Айленд-Сити и ту блондиночку в пивной… Боже, мне всегда казалось, что я просто дьявол в постели с женщинами… Но, кажется, моя жена обо мне совсем другого мнения.
– Чего тебе еще нужно? У тебя пара чудесных детишек… Может, ты слишком честолюбив?
– Ты не поверишь… после рождения маленькой Маргерит дала всего один раз.
– Вообще-то большинство женщин только сильнее распаляются, когда поживут немного замужем… Вот почему ребята так злятся на твоего чертова эксперта по производительности труда.
– Ты имеешь в виду Сточа? Ну, он – истинный гений производства.