– Ну е-мое! – воскликнула она. – И кто вас всех, дураков, только учил?! Входят, еще как! И не дважды, а столько раз, сколько здоровье позволяет! А вот тонуть совсем необязательно... если ты и об этом успел уже подумать... Ну, не слышу ответа?
– А разве истинная мудрость требует какого-либо ответа вообще? Называй район, куда едем, и не шибко гони, мне ж тоже необходимо оглядываться. И еще... если тебе срочно понадобится что-то сказать, вот мой мобильник, нажмешь единичку. Только двушку не нажми, это Славка Грязнов, начальник МУРа, с которым я недавно разговаривал. Поехали. Куда?
– На Речной. Фестивальная.
– Ни хрена себе!
– Зато без помех...
И она рванула с места так, что Турецкий не без труда обнаружил ее только на Садовом кольце, на повороте в сторону Тверской, и дальше они понеслись, словно соревнуясь, кто быстрей ворвется в мифический уже теперь лодочный сарайчик...
На Фестивальной улице, на самом краю Москвы, проживала в длинной, многоподъездной пятиэтажке подруга, которую Эмма не смогла встретить в аэропорту в тот печальный для себя день. Собственно, сейчас-то подруга здесь не жила, это была ее квартира, а сама она снова пребывала во Франции. Подруга Зина оказалась чрезвычайно интеллектуальной девушкой, в отличие от несколько легкомысленной Эммы, она переводила на русский язык Сартра и Камю, Франсуазу Саган и каких-то там новомодных французских литераторов. Огромных денег ей этот сизифов труд не приносил, зато радости, по словам свободной на язычок Эммы, имела полные штаны. Уж во Франции-то она в последнее время бывала гораздо чаще, нежели дома, в районе Речного вокзала.
Турецкому в принципе нравились интеллектуальные дома. Возможно, даже и по той простой причине, что их антураж – то есть пыльные, с позолоченными тиснениями книги, картины в черных резных рамах, старинная какая-нибудь мебель, вообще вся обстановка, весь дух старины и сосредоточенной мысли, – как правило, резко контрастировал с тем, что происходило здесь же рядом – на диванах, кроватях, да хоть бы и на полу. Ну как в том самом сарайчике, где хранились лодки. На тебя со всех сторон взирает вечность, а ты в это время... как бы выразиться помягче? А ты находишь все новые и новые, потрясающе убедительные доказательства того, что самое вечное на свете – это именно то, чем ты в настоящее время и занимаешься. А когда постижение истины еще и сильно ограничено во времени, тут вообще не успеваешь ни о чем рассуждать. Да и до рассуждений ли человеку, если кругом все горит?
Вот так, буквально в пожарном порядке, они и заторопились хотя бы отчасти пригасить воспылавшую страсть. И, надо сказать, преуспели в этом благородном деле. Не ожидал от себя этакой молодецкой прыти Александр Борисович... ох, Сашенька!.. И от молодой плавчихи, про которую так ведь и забыл, покинув гостеприимный сарайчик возле лодочной станции под Гурзуфом, тоже, пожалуй, не ожидал... Чего только не случалось в жизни! А вот свела судьба, и, черт возьми, куда время девалось? В смысле твой возраст...
А когда, уже одетые, они в последний раз взасос прилипли друг к другу, она, оторвавшись наконец, сказала с какой-то хмельной улыбкой:
– А ведь ты меня, дружочек, не разочаровал, не-ет...
– Значит, все-таки было опасение? – пытаясь отдышаться, спросил Александр Борисович, чувствуя при этом, как на его невидимых в настоящий момент широких погонах сами собой появляются одна, другая, третья... множество генеральских звезд.
– Плевать на опасения! – безапелляционно заявила она. – Уже не помню. Знаю другое – я целый день только и думала о том, как заманю тебя сюда, а потом хоть трава не расти! Ты-то доволен, е-мое? А может, не будем торопиться? Меня лично никто не ждет...
– Оделись ведь уже, – нашел он подходящий аргумент.
– Так долго ли умеючи? – изумилась его непониманию она.
– Да как-то...
– А ты сегодня отрывался как в последний раз... Я знаю, на тебя подействовало то, как твои ребята глазели. И ревновал. Скажешь, нет? Или был все-таки уверен?
– В чем?
– Ну хотя бы в том, что твое от тебя не уйдет, а?
– Поразительная штука, – озадачился он. – Ты высказала сейчас единственную мысль, которая за весь сегодняшний день не приходила мне в голову... Веришь?
– Ах, значит, только сейчас пришла? Вернее, я ее подсказала? И небось на свою же голову?.. Или ты успокоился? Было бы очень жаль...
– Момент, – решительно сказал он, доставая из кармана телефонную трубку. Нажал двушку. – Вячеслав, ты еще не дрыхнешь? Тогда слушай меня внимательно. Твои подозрения сегодня, между прочим, были не лишены основания, каюсь. Просто я не мог правильно отреагировать в ту минуту – по ряду обстоятельств, которые, кстати, с тех пор не прояснились, а, напротив, усугубились. Я понятно говорю? – Он взглянул в расширенные зрачки Эммы, готовые брызнуть смехом, и продолжил так же серьезно: – Ты не заснул еще?
– Да слушаю! – раздраженно ответил Грязнов. – Ты бы лучше на часы поглядел, ирод! Первый час уже! А я старый и больной генерал...
– Все, понял, закругляюсь. Позвони ко мне домой и сообщи в телеграфном ключе, что я еду домой из глубокой провинции, куда сам же меня и услал. Возможно, по пути заскочу на минутку к тебе, чтобы обсудить ряд неотложных проблем. Все. Объяснения нужны?
– Всерьез, что ли, хочешь приехать? – подозрительно тихо спросил Грязнов.
– Славка, милый!
– А-а-а! – воскликнул Вячеслав. – Ну ты и жук, Саня!.. Едешь-то хоть откуда? – это спросил уже деловым тоном.
– Сам придумай, но не забудь потом и мне сказать. Чтоб при случае не запутаться. А впрочем... из Твери!
– С вами все понятно, значит, где-нибудь в Химках, да? Ты гляди там у меня, про местных подруг даже думать не моги! Или я не отвечаю за твое дальнейшее здоровье! Я знаю, что говорю.
Эмма, прижимавшая свою щеку к щеке Турецкого, чтобы тоже слышать этот диалог, едва сдерживалась от хохота.
– Совет принят, – ответил Турецкий. – Не подведи, на тебя вся надежда. Утром пересечемся...
– Хулиганье вы, вот кто! – удовлетворенно заявила Эмма, со страстным стоном закидывая руки ему на шею.
– А то! – отозвался Александр, сбрасывая прямо на пол свою куртку и ее шубку и поднимая девушку на руки. А войдя в комнату, где было все уже ими же самими убрано и расставлено по привычным местам, посмотрел и сказал с некоторым даже злорадством: – Правильно говорят: не принял окончательного решения, не совершай ненужных телодвижений. Поэтому давай-ка, подружка, начнем все сначала и теперь уже не станем никуда торопиться, идет?
– Ага, медленно и с чувством глубокого удовлетворения – так, что ли?
– Можешь не иронизировать над нашим общим светлым прошлым. Между прочим, подлинное чувство глубокого удовлетворения только таким вот образом и достигается.
– Господи! В чьи сети я попала! Он еще и философ!
И это было ее последнее «открытие» в течение ближайших двух-трех часов. Потому как, что бы она по ходу дела ни выдумывала, позже оказывалось, что и это они уже однажды проходили. Давно. Опыт – великое дело. Когда-то этот самый опыт Александра Борисовича неожиданно упал на потрясающе плодородную почву. И теперь прошлое вернулось к нему, или, возможно, он сам неожиданно нырнул в свое прошлое, отсюда и все эмоции, все остальное...
А со стен, из-под застекленных рамок, бликующих от всполохов изредка проезжавших автомобилей, на их совершенно роскошное бесстыдство одобрительно поглядывали Франсуа Рабле, Ги де Мопассан и Анатоль Франс – других наверняка выдающихся личностей на портретах Турецкий просто не узнавал, но ему за глаза хватало и этих свидетелей такого разнузданного и упоительного наслаждения.
Александр Борисович заехал с утра на Петровку, 38, и коротко, без подробностей, изложил Грязнову причины, по которым ему понадобились данные на уголовников из таганской организованной преступной группировки.
Вячеслав в ответ пожал плечами и сказал, что сомневается, чтобы эти братки занимались таким промыслом, как примитивное окучивание неумелых водил на дороге. И протянул листок с компьютерной распечаткой. На ней значились три фамилии, клички, естественно, и краткие биографические справки, напоминавшие больше набор статей Уголовного кодекса. И первым, среди равных, выступал Хомут – Хомутов Владимир Яковлевич, год рождения... место рождения – город Херсон... судимости... и так далее.