— Что это?.. — схватывает меня кто-то за руку.
— Турки идут…
— Господи… Сколько смертей… Сколько смертей!.. Голубчики!.. И всё это в бедных… в солдатиков… Болезные мои, хорошие!.. — шептал женский голосок, нервный, трепетавший, как рыданием глубоко проникающий в душу…
— Это вы, сестра!.. Сойдите! Нельзя… Так в вас попасть могут…
Она меня не слышала. Снял я её вниз… Села, схватилась руками за голову да и осталась так… Шепчет молитву только… Слышу я, не за себя, а за нас молится… Молится, едва шевеля губами, но так, что сквозь бешеную трескотню атаки каждый звук её страстной молитвы слышался мне.
— Вот он где ад-то! Истинный ад!.. — проговорила она, когда безмолвная доселе траншея по команде бросила оглушительный залп прямо в лицо врагам…
Меня эта худенькая, слабая и больная женщина, попавшая в самую кипень боя, интересовала больше, чем самый бой. Очевидно, она за себя не боялась, страдая за других. Каждая капля крови, пролитая здесь, была больна ей… Каждый стон отдавался в её сердце…
— Бей их, проклятых!.. В спину их!.. — слышались голоса офицеров, подбодрявших солдат… — Не жалей эту сволочь!.. Ишь побежали — конайте их, ребята, отбейте охоту соваться к нам!
— Чем они проклятые?.. Зачем так ругать?.. Надо жалеть их! — слышался шёпот сестры. — Разве не так же как и наших солдатиков, и их, бедных, повели?.. Приказали — и пошли… Что тут сделаешь… Разве они виноваты? Ах, нет! Пожалейте их, пожалейте!.. Поди, у них дома детишки малые… голодные…
Не привыкшие к зрелищу подобной бойни нервы её могли совсем надломить её хрупкие силы. Я взял её и почти силой отвёл подальше… И всё время она не переставала шептать мне одно и то же:
— Отчего их не жалеют?.. Когда они уже бегут, безвредны, значит, зачем стреляют в них?.. Кто их проклял?.. Почему они "проклятые"?
Дошло до того, что ломать руки начала…
— Зачем это? Зачем? Кому надо?.. Зачем люди так злы?.. Ад на земле!.. Не ведают, что творят…
V
Обозлённые турки, отомщая на нас свою неудачу, и днём продолжали бить по каждому, кто только приподымал голову над валом… Туман расчистило, и им отлично видны были наш бруствер и наш редут позади…
За валом слышались громкие стоны… сквозь трескотню ружейного огня, сквозь говор нашей траншеи слышались.
— Что это такое? Кто это стонет? — обратилась ко мне сестра Васильева, широко раскрыв глаза.
— Турки…
— Какие? Какие турки? — схватила она меня за руку.
— А что вчера на наш редут шли… Их ранили, свои подобрать не успели… Ну и лежат там в кустах, по оврагам.
— Что же с ними будет?.. До коих пор?.. Да говорите же!
— Будут лежать, пока не умрут.
— Да ведь подобрать-то надо!.. Нельзя так. Ведь они мучатся. Помочь скорее, а то поздно будет…
Я подвёл её к валу.
— Стоит только голову поднять над валом, чтобы турки стрелять начали… Видите!
Рядом стоявший солдат посадил шапку на штык, и тотчас же несколько пуль просвистело мимо…
— Всё-таки… Бог поможет… Братцы! Ужели же им так помирать?..
Солдаты мялись… Кому охота на верную смерть!?
— Душа-то ведь есть в вас, голубчики… Православные! Жаль ведь их…
— Жаль-то, жаль, сестрица, да и то — как выйдешь… Тут смертушка…
— Помогите, милые!..
Я начал ей тоже подсказывать всё, что говорило мне благоразумие. Но сестра будто и не слышала меня. Только под конец проронила:
— Очерствели вы… Я не к вам, а к солдатам… Они скорей поймут…
Один турецкий раненый как нарочно метался у самого вала. Крики его так и раздавались в ушах; пробовали его пристрелить солдаты — нельзя… В мёртвой точке лежал совсем.
— Коли вы не хотите, я пойду… Сама пойду…
И прежде чем мы успели опомниться, прежде чем успели схватить её за платье, Васильева была уже за валом. Так и остались в памяти резко обрисовавшийся на свету силуэт её, головка, закинутая к небесам, рука, творящая кресты. Скрылась… Точно проскользнула в амбразуру, оставленную для орудия.
— Что же это, братцы!.. Ужли ж покинуть?..
— Негоже…
Старый унтер с георгиевскими крестами и медалью за хивинский поход перескочил за бруствер…
Ад поднялся опять… Пули засвистали отовсюду. Шипя, впивались в сырую землю вала, сбивали ветви дикой яблони позади траншеи, сыпались сверху — точно это не турецкие пули, а серые тучи, что прятали от нас голубое небо, брызгали горячим свинцовым ливнем на жаждущую тепла и света землю. Не прошло и нескольких минут, как санитары с носилками были уже там, за валом. Сестра, не обращая внимания на смерть, торжествовавшую вокруг неё свистом и злобным жужжанием свою дешёвую победу, наклонялась над кустарниками и отыскивала раненых турок. На лице ни малейшего страха, одинаково бледное, глаза только смотрели внимательнее, да грудь дышала неровно…
К чести турок, как только заметили, зачем сошли наши, опустили ружья, выставили головы над валами — и давай следить… Видимо, они были изумлены. Ни одного выстрела. Тишина воцарилась на позициях, и только гранаты пролетали в высоте, да далеко-далеко перестреливались одна с другой какие-то две неугомонные батареи…
— Мати скорбящая!.. — назвали сестру солдаты.
Рослый турок, раненый в спину насквозь, как только его внесли на носилках за вал, схватил руку Васильевой, прижал руку к губам, а у самого слёзы так и стоят в глазах.
— Ишь, гололобый!.. Разжалобился! — тронутым тоном обернулся к нему сосед-солдат.
Как-то случилось мне проезжать мимо одинокой болгарской деревушки.
Около стоял когда-то госпиталь, где работала сестра Васильева.
Была чудесная южная весна. С полей несло ароматом первых цветов; жаворонки звенели в высоте; с голубых небес веяло тишиною. В версте от деревни мелькало кладбище…
Десятка три крестов… Покосились уже… Цепкая поросль побежала по могилкам, кое-где и по крестам вверх лепится… Задорно перекликаются в ней мелкие пташки; светлый ручей отзывается с весёлым рокотом из глубокого оврага… Над самым гребнем — одинокий крест. Подобно другим, могила обсажена цветами. Хорошо принялись: розы льют свой аромат по ветру, алея от жарких уже поцелуев весеннего солнца… На кресте только два слова: "Сестра Васильева"… Ни имени, ни года, ни числа… Так лучше!.. Могильный холмик весь в зелени. Прислонился я к нему, и недавнее прошлое словно въявь воскресло передо мною… Крошечное личико с большими умными серыми глазами ласково смотрело на меня; худенькие ручки с костяшками вздрагивали в моей руке… И когда, полный светлой грусти, склонился я перед этой могилой, мне почудилось, что под её насыпью, глубоко схороненное, бьётся ещё большое сердце маленькой женщины.
1902