— Пошли! — не оглядываясь сказал Рауль.
На чуме Топко хлопнула дверная пластина. Запорошенная снежной пылью голова Дулькумо наклонилась над рукодельем. Она проводила сына.
— Выдюжит ли парнишка идти за Раулем? — усомнилась вслух Дулькумо.
— Сдю-южит! — успокоил ее Топко. — Рауль прямоглазый, как ястреб. Криво не ходит, да и у Сауда глаза выросли не на боку. Посмотрит, узнает сам лучше леса.
«Вернется ли Рауль живым с худого места?» — заботилась про себя Этэя.
Когда перестала мерещиться тень лыжников, Пэтэма оторвала глаза от дырочки на берестяном покрове и с детской откровенностью сказала Бали:
— Дедушка, я не умею так ходить на лыжах, как ходит Сауд.
— Эко! — вздохнул Бали, зажмурился, выгнул спину заморенным оленем и думой опередил бег лыжников на родную стоянку.
Пятые сутки подряд дуд ветер. Пятые сутки, не утихая, плакала скрипом в развилине кедра давно упавшая сосна. Воющим свистом подвывала подсохшая на корню старая лиственница.
Огонь пожирал много дров, однако в чумах не держалось тепло. Тепло выхватывал ветер. Топко предпочитал сидеть в одежде, чем таскать к жилищу кряжи. За это в прошлое утро его долго стыдила Дулькумо. Топко невозмутимо посмеивался и лениво дымил трубкой. Дулькумо вышла из себя, обозвала его «мозглым пнем».
— Пусть пень, — ответил на это Топко, — пню не холодно.
Дулькумо пришлось самой взяться за топор.
Топко не баловал жену. Он ни в чем не уступал бабе своих прав мужчины, а при случае не прочь был свалить на Дулькумо часть своей и без того малой работы. Бабу себе мужчина покупает за большой выкуп. Зачем же за нее еще работать? Амака дал людям оленя таскать груз, питать их молоком и мясом, одевать шкурами; бабу же дал — родить детей, любить мужа и держать на себе все кочевое хозяйство. Недаром же в чуме ее зовут «плечом». Смешная Дулькумо! На что она сердится?..
За ночь у Дулькумо отошло сердце. Утром она дождалась, когда проснулся Топко, накормила его и ушла с рукоделием в чум к Этэе. Руками мять камыс — не надсажать ум. Можно кое о чем поболтать. Веселее пройдет день.
Этэя сидела на шкуре сохатого и широким ножом срезала с нее бурую шерсть. Пэтэма на щеке сучила жильные нитки. Бали на вытянутых ногах тряс зыбку с Кордоном, нянчил.
— Дедушка, ты как думаешь: дошли, нет наши мужики до Гондогли? — спросила, закуривая, Дулькумо.
— Теперь?.. Теперь они должны возвращаться назад. — Бали наклонил ухо над зыбкой, послушал и отставил ее в сторону.
— Ты что-то скоро их ждешь. Найдут ли оленей? — усомнилась Этэя. — Тут ветер дует такой.
— Что ветер? След расскажет, куда они ушли.
— Нет, дедушка, ветер следы занесет.
— Мышиные — может. От оленьего следа, Этэя, останутся лунки. На копаницах снежные ямы глубоки Их какая угодно погода в лесу не заровняет, — тихонько толковал Бали. — Да и куда олени могут уйти! В лесу такая бродь.
Вдалеке сильнее зашумела тайга. Дулькумо стала прислушиваться. Она слушала, куда бежал полосой ветер. Шум приближался. Надсадно простонала сосна. Забились над чумом мерзлые ветки. Раздался сухой сильный треск. У Пэтэмы выпала из рук нитка. Дулькумо побледнела.
Мимо головы Бали пролетел обломок мерзлого сука, прорвавшего берестяную крышу. В дверь быстрее обыкновенного проскочил Топко.
— Дулькумо, ты напрасно меня заставляла рубить дрова, — пошутил он. — Посмотри-ка, сколько их лежит теперь!
Этэя, Дулькумо и Пэтэма пошли поглядеть на то, что заставило Топко бежать к ним, когда он умеет ходить только шагом. Оказалось все просто, о дровах он говорил правду. У чума лежал сломанный вихрем кедр в два обхвата. На снегу валялись накрошенные хвоя, кора, сучья. Острыми занозами торчал пень с гнилой сердцевиной.
— Видели? — оскалил зубы Топко. — Хватит дров?
Дулькумо было не до забав. Она не знала, чем теперь заменить порванную сучьями бересту? Бали рассказывал не торопясь, как в молодости его в листопад пришибло вершиной сломленного дерева.
— Олень пропал, я отлежался, — закончил он воспоминания.
К Топко вернулся страх, и он посоветовал Этэе кругом чума осмотреть лес. А еще лучше теперь же перетащить жилье в безопасную от ветров молодую поросль.
— Дедушка, дядя Топко говорит, нас задавит, — струсила Пэтэма.
— Нет, маленькая, не задавит! — Бали был ласков. — Росло одно плохое дерево вблизи нас, так оно упало. Остальному лесу этот ветер не страшный. Не нужно Этэе смотреть деревья. Ветер только что оглядел их.
— А шумит-то, дедушка, как! Шшш!..
— Эко, шумит! Шумит, нас веселит только. Слушай-ка лучше сказку про лес.
Спокойствие Бали вернуло всех к оставленной на время работе. Пэтэма зашивала на унтике дырку. Дулькумо пушила камыс, в руке Этэи заработал острый скребок. Топко лег на спину, закинул под голову руки. Он приготовился слушать сказку.
— Сами услышите, ладно ли сказывать стану, — начал Бали. — Мать мне говорила давно:
«Амака сделал камень, лес и велел им расти. Высоким стал камень и говорит дереву:
— Мо, ты видишь какой я большой? Потом я стану не меньше самого Амаки.
Выслушало дерево камень и камню сказало:
— Я стану не ниже тебя, Хисаль. За мою вершину будут задевать тучи…»
Топко, приоткрыв глаза, через дымоход видел, как под ветром трепались мерзлые, бледно-зеленые ветки. Бали кашлянул.
«Услышал Амака хвастовство, подошел к камню и сказал ему:
— Хисаль, ты хочешь стать больше меня. Это не плохо. Только ты станешь тяжелым и раздавишь самого себя. Это худо. Падая, ты поломаешь лес. Чтобы не случилось этого, лучше я покажу тебе рост твой, — и Амака смахнул рукой все лишнее с камня. — Вот таким, Хисаль, ты будешь века.
Потом подошел он к дереву.
— Мо, ты хвастало стать выше облаков. Это плохо.
Тебя будет сильно бить ветер. Корни не удержат тебя. Ты упадешь, передавишь людей и оленей. Что хорошего в этом? Вот тебе рост твой. — Амака захватил в руку ветки и, помаленьку сжимая пальцы, провел ею от комля к вершине и все лишнее оборвал. — Таким ты будешь всегда, — сказал дереву Амака. — Если будешь перерастать, станешь сохнуть с вершины».
— С тех пор большие, переросшие утесы сами собой разваливаются в мелкие россыпи, а деревья сохнут с вершины. Зачем нас, Пэтэма, будет напрасно давить теперь лес?
Пэтэму не пугали больше ни ветер, ни надрывный таежный шум. К смуглым щекам ее будто прилипло по красному листу.
У Этэи в руках веселее забегал по сохатине скребок. Дулькумо сдирала с мездры камыса оставшиеся пленки и заводила сама разговор. Сонный Топко вдыхал носом гарь и прохладу.
Что такое? Под одеяло Этэи лез кто-то холодный. Обороняясь, она взмахнула спросонья руками. Руки уперлись в мясистую грудь. Это не сон! Хотела закричать, но предупредил шепот:
— Это я… я.
— У-у, как ты меня напугал! — обрадовалась она пришедшему мужу.
— Ты голодный? Кормить?
— Нет. Лучше будем спать, — шепнул Рауль на ухо жене.
Утром Этэя проснулась веселая. Рауль вернулся здоровый и привез с собой десятка три косачей. Вон они сизой кучей лежат у порога, а среди них снежным комом белеет полярная куропатка. Зимы две Этэя не видела их; не прилетали. Она разложила птиц перед огнем, чтобы они оттаяли. И чуть только отмякли, Этэя взяла куропатку и распялила крылья. Она долго разглядывала на них маховые красивые перья и придумывала как бы покрасивее вышить Раулю под табак замшевый кошелек.
Затрещало под рукой слабое перо, быстро вылупилась пупырчатая кожа. Стремительный поперечный надрез по полому месту, хруст сломанной спинки — и нет в туше петлистых кишек.
Этэя съела чуть подогретые на углях печенку и сердце. Кишки выбросила собакам. Переполненный тальником зоб подоткнула под чумовой шест. Этэя освободит его потом от разопревшей, пищи, надует, высушит и привяжет на дужку к зыбке Кордона. Славная будет игрушка сыну! Ударит ручонкой по зобу — он зашуршит бубном. Зоб куропатки не по птице велик.