От радости у Сауда дрогнул голос. Дулькумо не поленилась встать из теплого мешка, чтобы накормить сына.
— Это, сын, старая выдра. Таких больших выдр я никогда не видала, — похвалила она добычу. — Спросим завтра Бали, бывают ли выдры больше? Эта длиннее меня.
Дулькумо провела рукой по темной, блестящей шерсти и заботливо вывернула узкую полумерзлую шкуру наружу жирной мездрой. Сытно жила в рыбной речке старуха! Много придется Дулькумо поцарапать ножом, чтобы обезжирить плотную кожу.
Сауду хотелось, чтобы скорее прошла долгая ночь. Он быстро поел, лег, зажмурил глаза, и замелькали перед ним полая вода в тальце, снег, выдра, кровь…
В начале второй половины зимы Рауль провел аргиш мимо восточного крюка Дюлюшминских гольцов и по низменной пади Комо перевалил в склон правых притоков реки Иркинеевой. На Кумондинском хребте, возле священного камня Бугадды, оба чума жгли жертвенный жир, повесили на шесты по белой тряпке и бросили к самому камню несколько пуль. Они не нарушили священного закона и могут теперь кочевать по всей долине Иркинеевой, по ее многоводным притокам. В пути их не встретят несчастья.
Рауль смело вступил в тайгу. На сосновом мысу реки задымили развернутые жилища.
Многодневный переход укачал в зыбках Кордона с Либгорик. Женщин измучили вьюки, сборы жилищ, раскладка вещей. Выбилась из сил Пэтэма от непосильной работы. Не брался за кэнгипхэвун Топко. Тянулись все сильнее и сильнее в связках грузовые олени, не хотел следом аргиша идти порожняк. Обезножил гоняться за ним легкий Сауд. Не прочь был и выносливый Бали сменить седло на неподвижную постель, На сильных ногах Рауля тяжелели лыжи.
— Здесь надо всем отлежаться, — сказал утомленный Бали, укладываясь в спальный мешок. — За покрутой в деревню лучше отсюда сходить налегке. Зачем напрасно грузом ломать спины оленям и обдирать у них ноги. Подумайте, не плохо толкую.
Рауль засопел, ничего не ответив. Сегодня он устал и о завтрашнем подумает завтра. Этэя принесла турсук с мукой, но делать лепешки не стала: в костре нагорело мало пепла и плохо просохла земля. Все заботы оставлены до утра. Либгорик чмокала грудь. В смежном чуме Топко стонал под ухо Дулькумо, Сауд во сне покрикивал на оленей.
При крепком сне — все ночи коротки. В обоих чумах заспались. Встали не рано.
— Дулькумо, если бы ты мне родила дочь, у нас было бы теперь что резать на еду, — рассуждал лежа в постели отдохнувший Топко. — Я бы не продешевил за нее взять с парня выкуп. Год бы думал!..
— Я не знала, что сало отнимет у тебя ноги и ты станешь ленивым, гнилым. Из Бедобы вернусь, рожу белокожую девку.
— О, злая! Зачем я отдал за тебя пятнадцать оленей?
Топко повернулся на бок и беззаботно заснул.
Топко не знал, что у Дулькумо на стряпню не хватило муки. Она вытрясла последний турсук и еле-еле намяла две небольшие лепешкй. Вечером ей придется просить муки у Этэи. Дулькумо много могла бы наговорить Топко в гневе, если бы не сборы в Бедобу за покрутой.
Сауд молча перевязывал роговую луку у седла. Старые ремни перетерлись, пришлось для поправки выкраивать ремень из узды. Хорошо, что при раскрое мать не обузила повода.
Этэя к маленьким турсукам надшивала по замшевой ленте, чтобы в них побольше вмещалось муки. Русские продают муку не весом, а мерой. Маленький, большой ли турсук для них — одна мера. Неплохо было бы надставить все турсуки. Да нет в запасе кожи и к завтрему не успеть Этэя отставила переделанный турсук, посмотрела на него сбоку. Показалось, что надставила маловато. Посоветовалась с Бали, у которого в коленях сидел Кордон и ловил его за пальцы.
— Дедушка, я хочу прибавить ко всем турсукам по стольку? Ладно ли будет?.
Этэя бросила надетавку. Бали повертел ее, примерил, подумал, ответил:
— Турсуки сделаны ладно. Равнять их не надо.
— Рауль велел.
— Я слышал. Но как ты их будешь равнять? Спина важенки — не бычья. Что понесет бык, под тем ляжет лучшая важенка: пойдет — порвет спину. Рауль сказывал, да и я знаю, что русские купцы продают муку на турсук. Это худо, но нам ума терять нельзя. Как без него жить в тайге? Пропадем. Какой нужно было для оленя турсук, народ нашел не сразу.
Этэя покраснела. Под острым ножом затрещали жильные нитки. Она выпорола лишнюю вставку и переделала турсук по-старому.
На следующий же день к вечеру навьюченный легкими турсуками с пушниной и свертками берест для чума-времянки ушел в Бедобу верховой аргиш. Его сопровождал пеший Топко. Дулькумо уговаривала его остаться домовничать за Сауда, но он молча переменил у лыж ремни и упрямо сказал:
— Меня ждет русский друг. Вина тебе он не даст.
Ушел аргиш и смолк бор. Этэя завидовала Дулькумо. Она волновалась. Ее долго сосала большая досада. Сауд перешел к ним в чум. Он будет рубить дрова, смотреть за оленями, подгонять их к стойбищу и ждать, когда мать привезет ему меткую винтовку. Сауд щурил глаза, в кого-то целился и про себя чему-то улыбался. Пэтэма наминала туго тесто. Она больше не будет недопекать лепешек.
7
Степан Рукосуев, прозванный эвенками за х-ромоту Дэколком, поносил сухопарую жену Усаиду за то, что она потратила на приправу к толченым картошкам горчицу.
— Леший копнул тебя под хвост, беспутную, извести последнюю горчицу! — кричал он. — С весны, почитай, как свой глаз берег восьмушку. А она… Вилика-атничать принялась!.. Добро, прости господи, на дерьмо извела.
— Ты чего это, Степан, черемицы объелся? Ты же сам велел ее взять. Летось с окунями ел. Сам слопал горчи-цу, а я…
— Молчи, вылюдная! — оборвал Дэколок бабу. — Молчи лучше! Двенадцать бы тебе змеенков в бок!..
— Тебе бы их самому, чтобы помнил, чего жрешь!
У Дэколка от злости побелел нос, ткнулся в зубы язык, задергалась губа.
— Слопал… Знаешь, что нет лишку: не давала бы. Что теперь стану делать? Мужики судачат, за Кочом уж тунгусишки стоят. Юрт пять пришло. А повалят за покрутой, чем угощать стану? Придется поить вшивую тварь настоящим вином. Разоряйся теперь, Степанушка… Ых, лешева баба!..
Дэколок повернулся на скрюченной ноге и ковыльнул к дверям лавки.
— Степан! — остановила его Усаида. — Ты велел парить в печке табак. Напарила. До лихоты угорела. Куда его теперь?
— А перец стручковый не забыла? Ага!.. Тащи.
Дэколок протаял ртом на стекле кружок, вытянулся на здоровой ноге, окинул глазом улицу.
Никого: снег, крыши да бродит по улице пузатый бычишко Ивана Пашкова.
— К ночи их лешаки приведут, — пробурчал Дэколок, — така уж она есть с веку, тварина. Живет ночью, пахнет зверем.
— Держи свое снадобье. Горячо. Смотри, не ошпарься! — предупредила Усаида.
Дэколок с дымящейся дурманным паром чугункой, приседая на искалеченную ногу, закрылся в полутемной лавке. Усаида убирала с пола холщевые половики. Она слышала, как Степан стукал по винному бочонку воронкой и выставил за порог пустую чугунку. Потом зашор-кал пилой. Усаида знала, что он опиливает снизу на треть сахарные головы. Широкий и двойной аршинный товар они разорвали с ним вчера и перемотали в отдельные куски.
Темные пади, снежные ремни рек, светлые выкрои таежных болот. Подъемы и синие, с синими ступеньками, далекие хребты. Снова пади, подъемы и без края таежная синь…
Топко был мрачен. Он шел потный, потупя глаза. Его не радовали с гор видимые просторы, на грани которых он думал встретить непременно деревню. Подходил — и никаких признаков русского поселья. Обманная грань была только горой, с которой опять открывались таежные дали. Он никогда не был в Бедобе и не знал этих мест. Знал Рауль, но чужими глазами не посмотришь на то, что они знают.
Третье солнце упало за лес, четвертая луна яичным желтком катилась по небу, а Рауль не заикается пока, что скоро будет деревня. Сегодня особенно долго идет он. Спина отнялась. Тетивой натянулись от ходьбы под коленями жилы, нарывом болят бедра. На остановке поневоле придется просить Рауля продневать завтра. Не пропадать же!