— Под снегом не видать, — ответила Дулькумо и шепнула Этэе:
— Гляди: сам — чурка, а баба — красненький прутик.
«Чей голос? Где слышал?» — Бали вытянулся, как глухарь на суку, готовый схлопать крыльями. Не выдержал, заговорил:
— Голодный олень на льду только не найдет мох. А тут его искать не надо. Кто ты? Мое ухо будто знавало тебя?
— Я — Баяты. А ты какой?!
— Богыдя.
— Хо-о-о! Друг, друг…
И оба старика столкнулись в дверях.
С тех пор, как Бали последний раз в долине Чавиды добыл медведя, угощал Баяты жирной грудинкой и отдал ему полношерстную шкуру, — много раз цвели березы, зеленел и осыпался лиственный лес, таяли и замерзали реки. Баяты был тогда черный, как обугленная береза, теперь же запепелился не меньше Бали.
— Давно не виделись, — сказал Баяты, садясь рядом.
— Не хватит памяти, однако, — Бали поднял красные дупла, в которых когда-то блестели спелой черемухой зоркие глаза. Их не нашел Баяты, и у него отяжелел веселый, болтливый язык.
— Где сын? — Чирокчана жива ли?
— Никого. Ни жены, ни сына. Все там…
Бали устало махнул рукой на полночь. Хлюпнул в горле тяжелый глоток и выпучилась на сухих лопатках рубаха. Баяты шарил трубку. Ему нужен был. крепкий табак. Он выкурил подряд три маленькие трубки, пока Бали смог поднять опущенную голову.
— Не будем на свежей гари искать старых гнезд, — заговорил он тихонько. — Расскажи лучше, куда ты ходил, куда ум держишь?
Баяты меж пальцев зажал, как змейку в жемило, таволожный чубучок и по-прежнему быстро ответил:
— Ходил в Бедобу за покрутой. Иду теперь на вершину Луча. До покруты стоял на Горбыльке. С осени была там густая белка. Думал, добудем ладно. Нас три ружья: Орбоча, Дугдаг и я. Сидим, ждем время. Захолодало, пошли в тайгу, а в ней?.. Кое-где следок едва увидишь. Белка не стала держать гнезд, ушла. Две сотни втроем-то добыли. Пятьдесят отдал за двух важенок; в долг брал у Соколки. На остатки торговали. Чаю не купили даже. Жили маялись сами и замаяли оленишек. Через день переходили на свежие места. Бегали — с ног кожу сняли. Но белки нет, кого найдешь? — Тут еды никакой. По первоснежью Орбоча убил сохатенка, маленько дю-жили. Мясо было худое: гоняный попал зверь, а все же еда. Не ворчат пустые кишки. Пустая тайга на Горбыльке, а куда пойдешь на заморенных оленях? Снегом брести — не по траве идти. Наткнулись на вашу топанину, вот и пришли сюда. Как будем, попадать на Луч? Трое — ума не соберем. Был бы хоть один добрый передовой бык, проломали бы снег помаленьку. Горе, друг, горе!
Встретил тебя, обрадовался. Сердце птицей поднялось. Ожил, думаю. Послушал — упал подранком.
Бали пожевал пустым ртом, наморщился, как от ушиба. Баяты задумчиво посасывал трубку.
— На Луч ты попадешь скоро, — сказал Бали, не меняя лица.
— Я не знаю, как это сделать, — недоумевал Баяты.
— Просто: сходите с Орбочей в лес, найдите моих оленей, поймайте себе двух быков. Вот и придете вовремя на Луч. На приплод возьми одну постарше важенку. Оленей выбирай сам. Мне, слепому, их для тебя не ловить. Больше оленей не дам: внучку растить надо;
— Бали, ты мне даешь оленей, а не спросишь, чем я тебе за них отдавать буду?
— Черными лисицами. Бо-ольше копи! Лисиц не будет — бурундуками приму. Эй, бабы! Кормите нас, стариков!..
У Баяты табачным кошельком растянулся беззубый рот. В костре щелкнуло полено, задребезжала от пара на чайнике крышка.
Рауль с Саудом ночевали в лесу. Их далеко заманил след росомахи. Следили до ночи. Оставалось вот-вот посадить росомаху на дерево, поднять курок, но под Саудом лопнула лыжа, и он охромел. Пришлось оставить горячую погоню. Устроились у комля под космами ели. За полночь убежал месяц, пока Рауль пристрагивал ножом стрельчатые подмоги и пришивал их к лыже ремнями. Засиделись, лень стало разминать ноги, жалко бросать ласковый огонек. Пригрел он, и слиплись глаза.
Над тайгой домигивала последняя утренняя звезда, еле-еле чадила в костре небольшая головешка. Рауль разбудил продрогшего Сауда.
— Обманули ночь, вставай! — сказал он, пожимаясь.
— Я замерз. — У Сауда лязгали зубы.
— Побежим, лыжи согреют. Вот так!
Рауль поддел на носки тугие юксы, навалился вперед и с быстротой бегущего по воде крахаля скрылся в лесу. Сауд порывисто бросился его догонять.
Рассветало. Остановились покурить, отдышаться.
— Где-то теперь лепится росомаха? — вспомнил про погоню Сауд.
— Далеко. Не сломайся лыжа, болталась бы шкура ее в нашей поняге. — Рауль вытряхнул из трубки на рукавицу пепел и заговорил о другом. — К полдню, может, перевалим вершину мохового ключа и оттуда захватим оленей. К ночи аргишить станем. Ты устал?
— Нет. Я могу вернуться гонять коротконогую росомаху.
В веселых, самоуверенных глазах Сауда блеснуло огнистое солнце, что вылезало из распада гор рыжим медведем.
Рауль и Сауд идут дальше. Кишки грызет голод. Но ничего. Вон слетел табунок рябчиков. Они расселись по деревьям, вытянулись, насторожились. Не сонные и Рауль с Саудом, и незачем подбегать им к птицам вплотную. Винтовки в руках, стреляй издалека каждый свою. — «Щелк! Щелк!..» — Короткий перерыв, дожаты плотно на порох пули и еще снято по пестроперому самцу.
Наскоро обдергали перо, выбросили кишки, подогрели чуть над огнем мясо, съели и приглушили голод.
Вышли на большую копаницу. Молодой, остророгий теленок неопытно тянулся к сучьям ели. Он старался поймать языком свисающий седыми косичками мох. Но копыта грузли в снег, и лакомство неслизнутым оставалось на сучьях.
Поодаль на шорох лыж уставился старый бык. Он хоркал, предупреждая оленей.
Вдалеке с посвистом Сауд подпугивал табун:
— Эу, — эррь!.. Эу!.. Фшить!..
Выкрики, свист. Хорканье, бег, щелканье ног. Хруст мерзлого снега.
Олени вышли на затвердевшее проследье, выровнялись и бурой снизкой один за другим потянулись к чумам.
Старики заспались небывало. За ночь они переговорили о многом. Когда ушел к себе в чум Баяты и улегся Бали, Этэя не знала. Видимо, как косачи, до солнышка токовали.
Этэя второй раз сварила еду и разбудила Бали. Он спал так крепко, что не слышал ни брякотни котлов, ни плача Либгорик, ни стука топора Орбочи в звонкую лиственницу-сушину.
— Славно затянуло, — зевнул Бали. — Рауль не вернулся?
— Нет ни его, ни Сауда. Кого гоняют до этой поры?
— Что, далеко ушло солнце?
— На вечер повернуло. — Этэя из золы выкопнула палкой лепешку. — Дедушка, приходил Орбоча, спрашивал, в которой стороне пасется табун. Он хотел идти один да отдумал: не знает твоих оленей. Топко с ним идти отказался. Палец, говорит, тряхнуться не дает. Бренчать, так про руку забудет.
— Ходить Топко сырой. Маленько тяжело, маленько лукавит.
Этэя отломила половину горячей лепешки и вместе с налитой берестяной чашкой чая подала Бали.
Из чума Топко слышался хохот. Смешил Баяты. Он рассказывал, как в Бедобе русский вызвал Орбочу бороться и как Орбоча, подняв русского, бросил. Тот с размаху сел на конский шевяк, отшиб зад и долго от боли икал. У довольного этим Орбочи всползали под раскосые глаза скулы.
— Полез другой, того смял. Выскочил третий и…
В чум просунулись закуржевелые головы Рауля и Сауда. Баяты по-русски подал Раулю сухонькую руку, сказав ему: «Здравствуй».
— Куда идете? — спросил Рауль.
— На Луч, — ответил Баяты. — Думали сегодня аргишить, да не поймали подаренных нам Богыдей оленей. Ждали тебя, чтобы сходить на копаницу.
— Оленей мы пригнали. Ловите. К ночи пойдем вместе.
Орбоча, полусогнувшись, вышел на сильных, коротких ногах за Раулем. Табун рассыпался вблизи жилищ.
— Которые олени Бали? — спросил низким голосом Орбоча.
— На правом ухе заруба, — ответил Рауль.
Олени Бали оказались один к одному — рослые и жирные. Выбрали тех, которые были похуже. Орбоча ушел в лес за своим маленьким стадом. Баяты вернулся к Бали сказать о своем выборе. Рауль допивал последнюю чашку крепкого чаю.