— Глазами выбрал двух белогубых быков и пеструю важенку. Скажи, ладно ли я наметил?
— Пеструю важенку не бери, — сказал Бали. — У ней было девять телят. От старухи ребят не получишь. Возьми другую, стельную. Пеструю, если она бесплодна, осенью мы ее зарежем. Ладно ли я тебе советую?
Баяты стало стыдно за то, что он вначале дурно подумал об отказе выбранной важенки. Нет, Бали такой же добряк, как и был. Недаром же за него Микпанча отдал сестру Чирокчану, не боясь ни бедноты, ни насмешек.
— Белогубые быки — братья. Оба они доброй породы. В них есть кровь от диких оленей. Они'плохо ловятся, зато хорошо возят и держат крепко тело.
Слова Бали грели Баяты, как пропеченная солнцем земля.
Он не скрыл своей радости и говорил старому забытому другу:
— Добудем золотую лисицу, сами положим тебе в гурсук.
— Тяжелая. Кто вьючить будет? Пэтэма мала. Ей и со мной одним маяты хватит.
Рауль смеясь лег на спину. Он потянулся и, зевая, велел женщинам собираться в дорогу. Этэя про себя возмутилась, что Рауль не предупредил ее об этом вчера, и молча начала сталкивать разбросанные веши в сумки, в турсуки. Пэтэма возилась с посудой, ножами, скребочками. Бали надел на себя парку, пощупал пальцем дырявую подошву унтика, который Пэтэма хотела залатать, но не успела. Баяты торопливо ставил чум, назад же вернулся со снежно-белыми, в бурую полоску выше колен камысными унтами.
— Надень-ка, друг. Эти не лучше ли будут твоих обуток? Нога твоя не больше Орбочи. — Баяты присел на корточки. — Возьми. Подошву Дугдаг пришила лохматую. Слепому только и ходить на ней: не поскользнется нога.
Этэю проняла зависть. Она бросила сборы и долго рассматривала тонкое шитье, красивый подбор камыса; прощупала пальцами мягкую, как тело ребенка, свежую мездру.
— Бери, дедушка. Унты хороши. Их только Раулю впору носить.
— Рука моя слышит пушок. Пусть он греет ноги Орбоче. Раулю ты сшей такие сама. Не сумеешь, спроси Дугдаг. Унеси-ка ты их, Баяты, назад парню. Не будем его разувать. Он на морозе, а я век в чуме.
У Баяты расползлась по глазу слеза. Сгорбленный Бали в дырявом унтике уплыл в туман.
— Собирайтесь в дорогу, — слышался его голос. — По нашему проследью идти вам будет легко. Рауль пойдет к Камню, левее Комо. А там до Луча пробредете потихоньку своим аргишом. На оленей возьми из моих похуже седла. Орбоча их подправит.
Сауд с шумом бросил собранный в кольцо долгий ремень и задернул на роге белогубого оленя петлю. Этэя зашнуровывала зыбки. Пэтэма раздевала в дорогу чум.
Ночь. Синеватой ягельной тундрой стелется редкозвездное небо. Глазом филина мелькает сквозь густые ветки справа круглый месяц. Деревья, снег, тени, блики…
Весело кочевать большим аргишом. Прохрипит в ночной тишине олень, хрустнет под взмахом пальмы сучок и упадет на тропинку, кто-нибудь кашлянет, крикнет, чиркнет спичку, напахнет табаком… Остановится аргиш передохнуть, долго ли выдернуть с вьюка лыжи, стать на них, пробежать, просмотреть на седлах подпруги, подтолкнуть на лопатки оленя поклажу, перекликнуться словом друг с другом, сесть верхом и опять аргишить, качаться в седлах. Маленькие Кордон с Либгорик спокойно спят в зыбках. Проснутся на остановке, хныкнут; но стоит только пошевелиться оленю, они не замедлят снова уснуть. Нет, хорошо кочевать. Едешь, а тебя встречает лес. Качнешься — качнется и он, мигнешь — присядет, подскочит. Начнешь тихонько спускаться под гору — тайга бросится, побежит на тебя; пойдешь в гору — лес пятиться начнет. Станешь на чумише, и все остановится вместе с тобой. Подойдет Сауд с порожняком, за ним подъедет Дугдаг, потом подойдут Баяты, Орбоча.
На людях и у Топко появились ноги. Он меньше прежнего отстает от аргиша. Хрипит загнанным сохатым, а не ложится: идет. Как-то на стоянке Орбоча подогнул покруче носки у лыж Топко, и те же лыжи не стали больше ни утыкаться, ни лезть под снег; Рауль же к еловым доскам лыж прилепил на рыбий клей вареную бересту, протер ее жиром и под ступней Топко не стало наминаться неудобных снежных комков.
— Теперь полетишь, только бы парку покороче обрезать! — посмеялись все вместе.
Посмеялись маленько, а удобств для Топко сделали много.
Под сказки Бали за священным Кумондинским камнем, которому бросили по жертвенной пуле, подправили слепому старику разбитые седла, а после все вместе ели из одного котла добытых дорогою глухарей.
Девять веселых перекочевок с Бедошамо единым аргишом пройдено незаметно. В каждый переход топтать в целине путь пускали вперед поочередно сильных оленей. Держались мелкоснежных нагорий. Еще вчера был плохо виден водораздельный Дюлюшминский голец. Он походил на бело-пятнистого зверя. Сегодня же хорошо различал глаз и выступы камней и насаженный на них снег.
— Комо! — крикнул Рауль и вместе с передовым быком сунулся со снежного ярка в петлистое, неширокое русло.
— Комо!.. Комо!.. — перекликнулись остальные. Спешились и приготовились переходить реку.
— Сауд, помоги Пэтэме, — велела Дулькумо сыну.
Сауд не ослушался матери. Он вместе с Пэтэмой свел их аргиш в крутоберегое русло, вернулся и за руку повел снежным месивом слепого Бали. Шли тихо, грузли, спотыкались. Но не напрасно мучился Сауд. Бали многое успел ему рассказать о реке. Сауд теперь знал, что вершина Комо рождается на закате и с полуденной стороны идет вдоль Дюлюшминского гольца. Уходит восточнее на один добрый аргиш в низменную тайгу, а там крутым локтем огораживает голец и течет в Катангу прямо на полночь.
Перейдя реку, остановились чумишем. Сауд был этому только рад. В чуме у огонька слепой Бали лучше зрячего рассказал ему по порядку о всех притоках Комо. Чтобы не маять оленей, посоветовал Баяты дойти вместе с ними до левого притока Комо — Натыни, там дневать и только оттуда начать одним топтать дорогу на Луч.
— Через устье реки Кирвочаны идите пряменько и ровно. Держите утреннюю зарю по правую руку. Все найдете. Я тут давно ходил. Но, будем спать.
Бали закутался потеплее. В голове Сауда заплеталась паутина узнанных от старика рек. По ним он мысленно кочевал с чумом Бали и вместе с Пэтэмой. Орбоча лег спать с думою о заре по правую руку. Засыпая, он тяжело пробивался на Луч, а за ним, утопая в снегах, порхался бедный аргиш.
От настывшего утеса тянул мороз. Баяты жался под худеньким одеялом. Рауль перед тем, как заснуть, решил побывать за западным концом дюлюшминского камня и там на мякотных нагорьях вволю погонять диких оленей, набить и принести Этэе подборного камыса на новые, как у Орбочи, унты. Топко со сна невнятно пел песню о синем горном гольце. Он мешал спать и злил Дулькумо.
В вершине Натыни отдых длился пять дней. У грузовых оленей перестала гореть натертая вьюками кожа. У измученных оленей Орбочи стали крепче торчать вялые уши. На хороших мхах они отдохнули и подкормились.
Над тайгой светлым пузырьком желчи повис молодой месяц. Месяц заметил Рауль, возвращаясь к чумищу от камня с поисков соболиных следов; он же мелькал в левом глазу усталого Орбочи, который с утра прокладывал путь на Кирвачаны и тем же следом шел к своему жилью. На тот же месяц радостно смотрела Пэтэма из чума и первая о нем рассказала Бали.
— Хеге-е! — ответил на это он. — Скоро же отшагал «Месяц шага». Прилетел, видно, месяц «Вороний». Вот-вот белка бросит гнезда и любиться начнет, а у соболих будут щенята. Куда от нее спрячется трусоватая пищуха? Соболь — огонь! Опоздал Рауль соболевать. Жди осени. Сейчас торопись промышлять белку. Эко, месяц Ворон! Которая же Пэтэме пойдет зима? Четырнадцатая… Может?..
Бали задумался над возрастом внучки. Рауль, не дожидаясь, когда будет готова еда и высохнет от пустой ходьбы потная спина, снова встал на лыжи и вместе с Саудом пригнал к чуму табун.
— Опять аргишить! — кряхтел Топко, нехотя переобуваясь в дорогу.
— А долг платить Дэколку чем будешь? — огрызнулась. Дулькумо, свертывая туго постели.
Не копалась в сборах и Дугдаг. Она приготовилась в путь и помогла вьючиться Пэтэме.