меня.
Поразили и ее игрушки. Коллекция яиц морских птиц — то маленьких, в темных пятнышках, то больших, каких-то бурых и почти прозрачных, то похожих на грушу дюшес — нанесла мне форменное поражение. Разве мог я ответить на вопросы Маринки, какие именно из яиц принадлежат тупика, какие кайрам, гагарам или различным чайкам! А Маринка все это знала.
Не в лучшем положении оказался я, когда она с гордостью разложила передо мной засушенных крабов, морских ежей, звезд и коньков и целый гербарий водорослей.
— А где же твои куклы? — спросил я растерянно.
— Хочешь, я лучше покажу тебе мой вельбот,— предложила она.
Я полагал, что Маринка достанет из ящика игрушечную лодку, но оказалось, что нужно надеть плащ и пройти к соседнему сараю. Моросящий дождь и впрямь словно высеивался из низко нависших туч.
Маринка отворила дверь, и глазам моим предстала маленькая, однако отнюдь не игрушечная,, а самая настоящая шлюпка с парой весел, рулем и еще какими-то незнакомыми мне принадлежностями. Маринка забралась в лодку и в течение нескольких минут окончательно убедила меня, что в сравнении с ней, шестилетней девочкой, я просто-напросто невежда: то, что я наивно назвал багром, оказалось отпорным крюком; рукоятка руля называлась вовсе не рукояткой, а румпелем; маленький бочонок—анкерком, деревянный совок для отливания воды — лейкой.
— Кто же это сделал тебе такую замечательную лодку?
— Не лодку, а вельбот,— поправила Маринка.— Мне построил его дядя Алеша.— Она начала развязывать брезентовый мешок.— Сейчас я покажу тебе рангоут и паруса.
...Весь день я провел на морбазе. Баулин тоже был занят, и мы смогли поговорить, как и накануне, только за вечерним чаем, когда Маринка уже спала.
Я, смеясь, рассказал капитану 3 ранга, как его дочь повергла меня в смятение своими познаниями в морском деле.
— Когда только вы успели обучить ее всем этим премудростям?
— Заслуга, увы, не моя, не причастен! — шутливо развел он руками.— Все дядя Алеша...
Опять этот Алексей Кирьянов! Настоятельный совет Самсонова расспросить о Кирьянове, вчерашний рассказ капитана 3 ранга про то, как Кирьянов спас Маринку во время моретрясения, упоминание о других его подвигах и о том, что не сразу он стал отличным моряком-погранични-38
ком... Разве мог я после всего этого не напомнить про обещанный рассказ о первом шквале? — Об Алексее многое можно рассказать, Самсонов прав: действительно, хоть книгу пиши,— начал Баулин.— Но уж если рассказывать, то и утаивать ничего не след. Думаю, Алексей не будет на меня за это в обиде. Познакомился я с ним пять лет назад в Ярцеве, есть в Смоленской области такой старинный городок. Я приехал туда для отбора призывников: подберу, думаю, на пограничный флот крепких, хорошо грамотных парней! Не велика беда, что они моря не видали,— привыкнут, была бы закваска!.. Словом, увидел я среди других Кирьянова — крепыш, заглянул в его личное дело — комсомолец, из колхозников, окончил педагогическое училище — и решил: подойдет.
Баулин наполнил чаем третий или четвертый стакан, положил в него тоненький ломтик лимона. Я пожалел при этом, что захватил из Владивостока всего десяток лимонов.
— Призывная комиссия,— продолжал он,— работала в просторной горнице старого дома; с пола тянуло, как из погреба, а на улице — февраль, минус двадцать! Железная печка раскалилась, но, можно сказать, без толку: даже мы, офицеры и врачи, поеживались, а призывники ведь раздевались донага! Подошла очередь Алексея Кирьянова. Пока его выслушали, измерили, взвесили и так далее, он весь посинел.
Только тем, что парень так сильно продрог, я и объяснил тогда его невыдержанность. Врач попросил, чтобы Алексей открыл рот, и он вдруг как выпалит: «Нельзя ли поскорее, мы не лошади на ярмарке!» Мой сосед майор-танкист скривился, шепчет: «Ну и тип! Я бы не взял его ни за какие коврижки». А я взял, и тут-то и начались испытания моих нервов и порча крови.
Баулин залпом выпил успевший остыть чай, расстегнул ворот кителя.
— На вокзал пришло полно провожающих. Были, конечно, и слезы. Но больше было песен, смеха, бодрых улыбок. Общественность устроила нам торжественные проводы. Не обошлось, увы, и без недоразумений — кое-кто из парнишек, расставаясь с родными и приятелями, хватил горькой для храбрости.
Алексея Кирьянова провожала девушка. Нельзя было не обратить на нее внимания — настоящая русская сероглазая красавица. Уединились И воркуют как голуби. Я, разумеется, не только на них смотрел, ведь под моей опекой было полсотни ребят, но заметил, что, кроме сероглазой блондинки, Кирьянова провожает еще одна девушка, маленькая такая, худенькая. Стоит в сторонке, держит в руках его чемодан и глядит на Алексея так грустно, печально. А он вроде бы и не замечает ее. Только уж перед самым отходом поезда поцеловал ее в лоб, сказал пару слов, а смотрит все на свою сероглазую. Та плачет в три ручья. Я подумал было, что вторая девушка сестра Кирьянова, но вспомнил: в анкете написано, что родственников у него нет, все погибли во время войны. О том, кто она, мне стало известно лишь спустя несколько месяцев.
Словом, прощай Ярцево, поехали... И взбреди мне в голову назначить Кирьянова старшим по вагону. Объявляю ему об этом. Говорит; «Я не хочу быть старшим, увольте!» Спокойненько объясняю: приказы, мол, не обсуждают, а выполняют. «Хорошо, говорит, учту на будущее».
— И вы все-таки назначили его старшим?
— Нет, конечно...
Баулин наполнил чаем мой стакан.
— В общем, поехали. Молодежь подобралась в команде замечательная: форму еще не надевали, а вовсю старались держаться заправскими моряками. Ну, думаю, все в порядке! И тут — бах! На одной из станций Кирьянов чуть было не отстал от поезда, пришлось стоп-кран в ход пускать. Отчитываю его, а он с самым невинным видом: «Я не виноват, что поезд всего полторы минуты стоял, я еле-еле письмо успел в почтовый ящик опустить».
Между прочим, письма он строчил штуки три на день. Заберется на верхнюю полку и катает страниц по семь, по десять. За всю дорогу двух слов ни с кем не сказал. Ребята песни поют — Кирьянов молчит; стихи, книги, газеты вслух читают, спорят — Кирьянов будто не слышит. Едем Донбассом: зарево плавок над домнами, звезды над ударными шахтами, терриконы — ребят от окон не оторвать, а он опять пишет. Едем берегом Азовского моря, ребята все глаза проглядели. Зовут его: «Смотри, Кирьянов, море!» А он: «Я не привык любоваться пейзажами по команде!»— и уткнулся лицом в перегородку. В общем, про все кирьяновские фокусы рассказывать не стану, не интересно; одно скажу: за дорогу он не только мне — всей команде не пришелся по душе.
Баулин усмехнулся:
— Посмотрели бы вы, к примеру, как Кирьянов койку заправлял. Курам на смех! С месяц не мог научиться. И каждый день — знай строчит свои бесконечные письма. Представьте, за полгода ни разу ни в кино не сходил, ни на вечер самодеятельности, ни разу на собраниях не выступил. Как-то в воскресенье мы всей школой поехали на экскурсию в Феодосию, в картинную галерею Айвазовского. Кирьянов и тут отказался: «Неважно себя чувствую». А сам здоровей здорового!
Ну вроде бы ничто его в жизни, в нашем коллективе не интересует.
Правда, читал он много. Библиотекарша даже усомнилась: «Вы что, книги просто перелистываете?» И ей отрезал: «Во всяком случае, страниц не рву». И еще купаться любил, но все больше в одиночку норовил. Плавал он, между прочим, как рыба. Ему и прозвище подходящее дали: раком-отшельником стали называть... Да, забыл сказать: мы ведь приехали на Черное море, в А., в школу младших морских специалистов. — И как же Кирьянов учился? — Вполне свободно мог учиться на отлично: как-никак педучилище окончил. А он еле-еле тянул на тройки. Ему, дескать, век моряком не быть. Особенно туго подвигалась у него морская практика. К примеру, на занятиях плетут маты — ковры или дорожки из пеньковых тросов. Наука вовсе нехитрая, у всех получается хорошо, у Кирьянова же не коврик, а не поймешь что! Да еще пререкается: «Я, мол, продажей ковров промышлять в будущем не собираюсь». В наказание наряд ему вне очереди: картошку на камбузе чистить, у него и тут готов ответ: «Лучше картошка, чем маты!» На гауптвахту — я вам уже говорил — он отправлялся даже с удовольствием: «Отосплюсь!» И почему-то особенно вдолбил себе в голову, будто ему вовек не постичь, как управлять парусами. (А ведь тоже не так уж хитро.) «Я, говорит, в жизни и без парусов обойдусь». Меня из терпения вывести трудно, но тут, знаете ли, я просто кипел: «Погоди, думаю, обломаю твой упрямый характерец, не я буду, если не станешь на паруса богу молиться». Кричать на Кирьянова я не кричал, но на учениях под парусами всегда ставил его на самое тяжелое место.