Во время долгой поездки домой в поезде он доставал программку с информацией о заездах и подсчитывал собственные результаты. В тот необычный день ему как никогда хотелось побыстрее приняться за подсчеты. Из-за того, что сегодня на него вышел Клэй, Майк был в приподнятом настроении. Будущее представлялось ему в розовом свете, и ставки, сделанные им, были больше обычного.
Он знал, что проиграл, но еще не понял сколько. И не только потому, что был несилен в арифметике, — он вообще не мог удержать в голове сумму выигрышей со ставок. Майк знал одно: сегодня он поставил больше двухсот долларов, а к финишу пришла только одна из его лошадей.
На гладком лбу Майка залегла глубокая складка, и тут ему в голову странным образом пришла та же мысль, которая была на уме у Марвина Ангера: что такое паршивые несколько долларов по сравнению с сотнями тысяч, о которых он только и думал последние несколько дней?
Внезапно внимание Большого Майка привлек шум в дальнем конце бара: высокая стройная девица, которой можно было дать от силы лет девятнадцать или двадцать, истерически хохотала. Она крикнула что-то своему спутнику, толстяку средних лет с блестевшей от пота лысиной, и вдруг, изогнувшись змеей, схватила высокий бокал и выплеснула содержимое на его цветастую спортивную рубашку. Два других бармена пытались ее утихомирить. К ним быстро шел дежуривший на ипподроме полицейский. Увидев его, Майк снова принялся за работу.
Его широкая, плоская физиономия выражала суровый укор. Несмотря на слабость к игре на бегах и еще большую страсть к чревоугодничеству, Майк слыл добропорядочным человеком с принципами. В свои шестьдесят лет, хороший католик и отец дочери-подростка, он крайне неодобрительно относился к современной молодежи и в особенности к той ее части, которую ежедневно наблюдал из-за стойки бара. Он машинально ухватил несколько грязных стаканов и снова вернулся к мыслям о деньгах. Его воображению вновь представилась баснословная сумма — миллион, может быть, даже два миллиона долларов. Затем его мысли от денег перенеслись к Джонни Клэю.
Джонни Клэй был хороший малый — хоть и отсидел четыре года в тюрьме, имел криминальный «послужной список» и все такое. Тщеславию Майка льстило то, что Джонни помнил его по прошлой жизни и дал знать о себе сразу же после освобождения.
Большой Майк знал Джонни с тех времен, когда тот был просто соседским светловолосым мальчишкой, а сам Майк работал в гриль-баре у Костелло. Даже тогда, когда Джонни бегал в коротких штанишках, он уже отличался буйным нравом. Но он всегда был добрым малым, и к тому же с головой. Прирожденный лидер.
Майк помнил его и повзрослевшим, когда тот уже начал шастать в бар и забавляться с музыкальным автоматом. Он не бузотерил, пил мало. Хлопот с ним никогда не было.
Конечно, Майк не одобрял дорожку, которую выбрал для себя Джонни. То, что он не в ладах с законом, было ясно сразу, и Майк искренне горевал, когда копы наконец загребли юного Джонни и посадили за грабеж.
Лишь в последнее время Майк перестал подходить к жизни со строгими мерками. Беспросветная нищета существования, отчаянные попытки свести концы с концами на барменское жалованье, которое неизменно приходилось делить с букмекерами, озлобили и ожесточили его. Когда Майк думал о том, какие деньги ежедневно проходили через зарешеченные окошки касс, то невольно задавался вопросом: а что, собственно, страшного произойдет, если часть этого нескончаемого потока он отведет в свою сторону?
Видит бог, как часто он думал об этом. Но все изменилось с того дня, когда Джонни, выйдя из тюрьмы, обратился к нему с предложением. Майк понял, что его размышления всего лишь праздные мечтания, а если кому и по силам превратить мечту в реальность, то Джонни — именно такой человек. Сегодня вечером он узнает об этом деле подробней. Майк пытался припомнить адрес, нацарапанный на беговом листке, который оставил ему человек в баре. В голову ничего не шло, но Майка это не беспокоило: ведь записка лежала у него в кармане.
Он помнил, что в ней было указано время — восемь часов. Чтобы успеть, надо будет поторопиться с обедом. Мэри, конечно, не понравится, что вечером его не будет дома. Он обещал ей, что поговорит с Пэтти.
Мысль об этом заставила его озабоченно нахмуриться. Господи, кажется, еще вчера его дочь, голенастый ребенок с ярко-рыжими волосами, заплетенными в две тугие косички, бегала в коротких носочках. Все-таки Пэтти была хорошей девочкой, что бы там ни говорила ее мать. Все дело в ее окружении. Вот в чем беда.