И вдруг война дала о себе знать более непосредственно. Несколько вражеских самолетов, рассеянных на подступах к большому городу, беспорядочно сбросили бомбы на Ватажск. Война пришла настоящая — с едким дымом пожаров, стонами раненых, слезами по убитым…
На крыльцо выбежал колхозник, заторопил Алешку идти за ним, радостно шепнув:
— Жив, дед-то, жив.
Они надели белые халаты, пошли по длинному коридору мимо стеклянных дверей.
— Сюда, — тихо сказала провожавшая их няня.
Они на носках вошли в палату. На одной из коек лежал Прохор. Алешка не сразу узнал его, так как голова деда была перевита бинтами.
— Как же это, Дремов? — укоризненно сказал колхозник.
— Алексей где? — прохрипел в ответ Прохор, силясь повернуть голову.
— Тут он, тут.
Колхозник подтолкнул Алешку к койке.
Алешка, холодея от страха, заглянул в глаза деда, затянутые голубоватой мутью, и растерянно повторил укоризненные слова колхозника:
— Как же это, дедуня?
— Не утомляйте больного, — наставительно сказала няня и ушла.
Прохор, тяжело ворочая непослушным языком, рассказал, что ночевал в доме приезжих и, когда началась тревога, вышел во двор проведать лошадь. Он остался при ней, потому что она сильно билась на привязи, пугаясь выстрелов зениток. Бомба разорвалась поодаль, но воздушной волной Прохора сильно ударило спиной и затылком о бревенчатую коновязь.
Он помолчал, трудно дыша, и спросил:
— Слышь-ко, Алексей! Помру, как жить-то будешь?
Алешка потупился, ответил тихо:
— Как все…
— А ты знаешь, как все-то живут? — спросил Прохор.
По разрешению врача Алешка остался с дедом. Весь день он сидел в палате, смотря в окно. Там в ясной глубокой синеве неба проплывали пухлые облака, таяли и снова возникали. Потом зажглись звезды. Алешкины мысли были далеко от больничной палаты, от деда. Не первый раз в этот день он вспоминал мать, и от нее нити воспоминаний шли дальше в прошлое, к маленькому белорусскому городку, к школе, к отцу, который где-то воюет, а может быть, давно уже убит, и земля приняла его на вечный покой…
Ночью Прохор умер.
Доктор Петр Николаевич Смаковников воспитывался в семье отца, профессора литературы, в которой из поколения в поколение передавался дух благородства и человеколюбия. Петр Николаевич, даже если не имел в сердце желания помочь, то понимал, что сделать это надо, и — делал. Узнав о положении Алешки, он почувствовал себя обязанным помочь ему. Но как это сделать, он решительно не знал. Будь Алешка младше, доктор, не задумываясь, устроил бы его в детский дом, но Алешке было тринадцать лет — возраст, в котором есть свои намерения. А Петр Николаевич привык уважать чужие намерения. Однако он постеснялся в тяжелый для Алешки момент выпытывать, какие они были, и не придумал ничего иного, как пригласить Алешку к себе домой.
Вечером Алешка сидел в уютной полутемной комнате за круглым столом и пил чай. Лампой под зеленым абажуром ярко был освещен только стол, а по углам лежала мягкая полутьма.
Быстрыми шагами в комнату вошел высокий человек в черной шинели речника. У него были седые усы и сдвинутые брови. Он очень походил лицом на Петра Николаевича, и казалось, что доброго миловидного доктора загримировали под сердитого старого человека. Скинув шинель, он присел к столу и спросил:
— Кто такой?
Петр Николаевич коротко рассказал ему Алешкину историю. Человек слушал, еще плотнее сдвинув седые брови, болтая ложкой в стакане черного, как деготь, чая, потом сунул Алешке свою крепкую руку:
— Здравствуй. Зови меня Иваном Николаевичем. Я брат Петра. Что еще?
— Ничего… — тихо сказал Алешка.
— Хорошо.
Больше он не сказал ни слова во весь вечер.
Утром, когда Алешка проснулся, в доме уже никого не было. На столе стоял приготовленный завтрак, на видном месте лежала записка: «Ешь». По этой краткости и сухости Алешка догадался, что писал ее Иван Николаевич. Он нехотя съел завтрак, посидел, обошел комнату, равнодушно посмотрел на корешки книг в большом стеклянном шкафу. Захотелось снова лечь. Приятно было лежать, ни о чем не думая, согревая стынущие ноги под толстым одеялом. Чуть-чуть кружилась голова. Алешка хотел повернуться, чтобы лечь поудобнее, и — не мог. Одолела какая-то вялость, немощность. «Пусть» — подумал Алешка и закрыл глаза…
Невзгоды сломили его. Он больше месяца пробыл в таком полубольном состоянии и почти не помнил, что произошло за это время. Однажды он проснулся и по обыкновению долго лежал в постели. Из окна ему был виден серый досчатый забор, за ним — глухая стена соседнего дома, а над ней кусок неба, подернутый плесенью облачков. Перед самым окном качались ветви дерева, черные и голые. Все это он видел ежедневно. Надоело порядочно. И вдруг в комнату вошел Петр Николаевич — свежий, сияющий и неузнаваемый в новенькой форме подполковника медицинской службы. Алешка вскрикнул от радости.