- Пижон ты. Сидишь, наверное, и воздыхаешь, воздыхаешь. Ах, как чудно! Ах, прекрасно! Ах, восторги сладострастия, дышала ночь, - он так и протянул - сладострастия - чтоб было длинней и противней. - Интеллигентские штучки. Таких надо к стенке и из рогатки расстреливать. Начитались Солоухиных. И тоже по проселкам. По древней и святой Руси, - голос у него при этом переливался, как будто он наливал из пустого в порожнее. Опять язва. - В лаптях. Если скажет рать святая, - начал он совсем уже гнусно и нараспев, и голос у него при этом булькал, точно как налили ему в рот воды, - брось ты Русь, живи в раю, я скажу, не надо раю, дайте родину мою. - Перервал, гад, подумал я.
- Ну, чего ты вгрызся, - лениво откинул я его. - Сам-то чего поехал по святым местам, как пилигрим на сломанном велосипеде с одним куском сырокопченого мяса за спиной. Что тебе в Кижах не понравилось? Тоже ведь, стоял и воздыхал.
- Да уж, ничего не воздыхал. Больного необходимо. А поехал - так все равно нечего делать. Воздухом подышать. Смрад московский заел. Мне-то все равно было куда. Это тебе вот приспичило - давай по святым местам, монастырям, как иконки странствующие, к святыням прилепимся сердцем...
- Зануда ты, Чашкин. А кто какой-то ковш паршивый схватил, пока экскурсовод отвернулся, и чуть не облизал его? Книжечки опять же покупал "По древним местам Руси".
- Ну, без книжечки невозможно, - оживился он, и я понял, что дал маху, сказав про книжечки, потому что при упоминании о ковшичке он как-то скис, теперь он стал говорить со все большим и большим оживлением, превращаясь при этом в какого-то из братьев Карамазовых. - без книжечки никак нельзя. Стоишь перед храмом и не знаешь, что делать. Раз в книжечку. "Прекрасный образец русского зодчества. Особенно вызывает восхищение позакомарное покрытие". Все ясно. Стоишь и восхищаешься. Наполняешься восторгом. Особенно вздыхаешь и мочишь пальчиком глазки, возводя взор горе, где сие позакомарное покрытие пребывает. Нет. Интеллигенту без книжки никак невозможно. Откуда он знать будет, где радость проявить, где печалью наполниться, если Солоухин не растолкует. Интеллигент, - это слово он так и произнес, - без книжечки, что справка без печати. Не действителен. Не наполеон. Все вы и есть такие. Чтоб изложено было подробно, можно и без картинок, да чтоб с критикой, да с намеком. С борьбой за правду. Да чтоб еще не очень шибко, легонечко так, пострадать...
- Хватит тебе воздух засорять. Он и так уже за сто лет не успокоится, так его насотрясали всякими фразами. Одни критикуют одних, другие критикуют критиков. Каждый друг друга считает критиканом. Хорошо здесь? Спина болит? Ну и ладно. Сам ты что, не такой? Такой же, брат. Критика критиков. Критика критиков критиков. И те пэ. От многоглаголания хлеба не прибавляху, посещение храмов настроило меня на высоты церковно-славянского, которого я не знал, а попросту переделывал на слух русские слова. Получалось как-то красивее, торжественней и убийственней. Хотя спорить, в общем-то, у меня не было никакого желания, а было желание поспать, потому как уже много ночей мы валялись черт те где и хорошенько не высыпались.
- Конечно, такой же. И все мы такие. Хлебов не печем. Сапог не шъем. Мыслить не мыслим. Хлеба печет хлебопек. Сапоги шъет сапожник. Мыслит журналист. А что мы? Интегралы берем. Да из яичных коробок Ферми-поверхности строим. И каждый друг с другом обменивается. Я тебе мыслю, а ты мне хлебца. Да каждый старается всучить подороже. Мысль, брат, эта не простая, а гениальная. За нее хлеба много надо. Зато счастлив ты с ней будешь... Ну, просто счастливейшим человеком будешь... А, в общем-то, чего это меня вдруг понесло, - как будто схватился он. - Действительно, одно сотрясение эфирного пространства.
- С ручкой.
- С какой ручкой? - не понял он моего полунамека и даже оглянулся, потому что в протяжении всего разговора после броска камнем сидел, откинувшись, на валуне, подперевшись рюкзаком и глядел в правый обрез воды и деревьев, ко мне не поворачиваясь.
- Не знаешь, что ли такой теории эфира в виде чайника с ручкой?
- Откуда ты эту чепуху взял?
- Да, кажется, в "Технике-молодежи" вычитал.
- Ну, там побрехать любят. Такое загнут, хоть вались и не подымайся. Как глаза-рентген.
- А что, верили.
- Да уж, разве только пенсионеры.
- Нет, в том-то и дело, вполне интеллигентные, пускай полуинтеллигентные, люди.
- Не знаю, не встречал.
- Точно. Говорю, брехня. Не может быть, сами читали, говорят. Документальные данные. Девочка видела сквозь сейф бумаги отца. Даже обсуждали планы, как она вырастет, ее возьмут в разведку, и тогда прощайте секреты Пентагона.
- Черт те что.
- Вот я тоже им об этом говорил. Но уж куда простому незарегистрированному слову за подтвержденным бумагой, типографской краской, подписью ответственных редакторов. Без печати не действительно.
- А в принципе, это хорошо, когда брешут. От проверенных фактов тоже скуки много.
Немного посветлело. Стала четче видна граница между лесом и его отражением. Разговор как-то убил очарование озера. Как будто намусорили, подумал я. Поесть бы, мелькнула в желудке мысль. Я полез в свой тощий рюкзак, экипированный совсем не для таких походов, и достал кусок мяса и наше фирменное походное лакомство, которое зачем-то в большом количестве захватили из Москвы - хрустящие хлебцы.
- Хочешь? - спросил я коллегу по глупому спору, показывая в вытянутой руке кусок окорока, держа его двумя пальчиками.
- Не хотца.
- Ну, не хотца, так не хотца. Сиди голодный. Бросай камни и следи на круги, ими образуемые.
- Ехать надо.
- Сейчас. Прожую только.
- Как-то испортилось место.
- Знаешь, и мне тоже это показалось. Верно, от болтовни один только вред.
Молчание и жевание.
- Ну, давай, по коням, - сказал я, вставая, надевая рюкзак и подходя к велосипеду.
Чашкин отошел к кусту, скоро воротился, взял велосипед, и мы пошли, ведя велосипеды за рули к дороге, до которой было метров пятьдесят. - На озеро мы не оглянулись.
В Ладейное Поле мы приехали за час до прихода. Живых мест на седалищном выступе у нас не было. Сил оставалось только завалиться в каюту.
Эпизод No 1.
- А что же такое эта живая жизнь, по вашему?
- Тоже не знаю, князь, знаю только, что это должно быть нечто ужасно простое, самое обыденное и в глаза бросающееся, ежедневная и ежеминутная, и до того простое, что мы никак не можем поверить, чтоб оно было так просто, и естественно проходим мимо вот уже многие тысяча лет, не замечая и не узнавая.
Ф. Достоевский
Эпизод No 2.
На свете былей непочатый край,
Ничем не примичательных...
Б. Пастернак
М.1969