Я был рад, что мы дали жизнь нашему ребенку именно там, как будто я забрал что-то важное мне навсегда. Мне казалось, я впервые мог наслаждаться тем, что Октавия подарит мне ребенка. В первый раз я чувствовал вину и страх, мне было тошно от того, что я сделал и от возможности, что Октавия будет ненавидеть моего первенца. Когда она носила Атилию, все было таким хрупким, едва успокоившимся океаном, и я боялся лишний раз прикоснуться к Октавии.
Теперь мы были близки и счастливы давным-давно, и мне нравилось думать, что человек, созданный нами, в полной мере ощущает, что его любят и ждут. И даже если он пока еще ничего не знает, кроме тепла, темноты и биения сердца Октавии, я верил, что он может чувствовать что-то о любви. Он еще не может понять, что у него есть мама и папа, и брат и сестра, но мне хотелось думать, что мы сумеем сделать счастливым еще одного человека.
— Ну же, давай.
— Ты как мальчишка. Не мешай ему спать, — она перевернула страницу, пальцы ее скользнули по моему виску.
— Санктина не связывалась с тобой? — спросил я.
— Нет. Помнишь, что она сказала в прошлый раз?
— Что они на пороге важнейшего открытия.
— Видимо, они все еще там. Но я рада, что наша находка их тешит.
Октавия нахмурилась, словно пыталась прочитать слово на другом языке, затем сказала:
— Я тебя люблю.
Я не сразу понял, что не так. В ее словах было нечто очень неожиданное, не в смысле, но в звучании. Лишь через пару секунд я осознал, что она говорила на моем родном языке. У нее был очень смешной акцент. Я поцеловал ее, и она улыбнулась.
— Я практически закончила очень интересное исследование, автор которого очень не одобряет меня лично. На твоем языке.
Она была совсем как маленькая девочка, ожидающая похвалы, даже нос чуть вздернула.
— В целом, — сказала она. — Классическое постколониальное исследование культуры. Но есть и специфика.
— Какая?
— Ненависть.
Она засмеялась, и я принялся целовать ее руки, кончики холодных пальцев, острые ногти.
— Завтра тебе рано вставать.
— Я не хочу спать. Я могу не спать три дня подряд.
— Ты думаешь, что можешь не спать три дня подряд.
Она выключила свет, и мы некоторое время лежали в темноте. Я подумал, что она спит, затих, чтобы не мешать ей, хотя именно в этот момент страшно зачесалась спина. К той счастливой минуте, когда нервные окончания умерили свои фейерверки, Октавия вдруг продемонстрировала неожиданную бодрость.
— Как ты думаешь, мы все сделали верно? Мы им помогли?
— Мы попытались. Это довольно много. На некоторое время можно предоставить им право распоряжаться полученной информацией. Если у них ничего не получится, нужно будет придумать что-то еще.
Октавия говорила, словно продолжала свою мысль, ничем не прерванную:
— Мне иногда так жаль этого мужчину, Райнера, да?
— Да. Так его звали в воспоминании.
— Интересно, он смог вернуться домой? То есть, туда, где обитают ваши души.
— К звездам. Да, наверное. Я думаю, что так. В мире много абсолютно несправедливых вещей, но я надеюсь, что это не одна из них.
Я положил руку ей на живот и неожиданно подумал, что мне хочется, чтобы наш ребенок принадлежал ее народу. Я подумал, что рано или поздно нам придется расстаться навсегда, она не увидит в той другой, вечной жизни, ни меня, ни Марциана, ни Атилию. Я хотел, чтобы у нее оставался кто-то с моими чертами, кто-то, кого она будет любить там, за пределами всего.
В сущности, вовсе не потому браков между народами так мало, что кто-то жалеет своей крови или брезгует, а потому, что полюбив человека думаешь, как однажды расстанешься с ним на целую вечность. Октавия вдруг сказала:
— Ты помнишь, что ты обещал сделать?
— Нет, но я составляю список для того, чтобы ничего не забыть. Он в тумбочке под замком, ключ на крючке, ты найдешь его, если уберешь внутреннюю панель подоконника.
— Ты обещал, что позвонишь Хильде.
За всю нашу поездку мы повидали много кого и много где побывали, однако так и не погостили у моей сестры. Я боялся, что она не пустит меня на порог. Вовсе не потому, что я жил с Октавией в Вечном Городе, это был всего лишь повод.
Я боялся, что она давным-давно поняла, за что злится на меня в самом деле. Мне была нестерпима сама мысль о том, чтобы признать, как дурно все сложилось. Я посылал ей деньги и был уверен, что с ней все в порядке, однако поговорить с Хильде у меня никогда не хватало духу.