Я собрал ее во флакон и передал моим людям во дворце. Ты знаешь и их имена, моя любовь. Неужели ты думаешь, что всякий преторианец считал истинным тот порядок вещей, который просуществовал тысячелетия?
Среди них были те, кто способен измерить чужую боль. Были и те, кто желал власти в грядущем. Они помогли нам. Они отравили воду, и ты называешь их предателями, но я благодарен этим людям. Мы захватили страну, моя Октавия, и мы взяли бы Город, а затем и дворец. Но благодаря им жертв среди тех людей, о которых я пытался заботиться, было намного меньше.
Что до твоей гвардии — тогда она меня не волновала. Я был озлоблен и истощен, я мог думать только о том, что все закончится.
В ту ночь я попросил, моя Октавия, вселить ярость в кровь, которую я выпустил из себя, однако мне нужно было просить и еще об одном. Чтобы никто больше не погиб.
Наверное, те из воров и ведьм, кто не верил, что я действительно безумен, впервые столкнулись с моим сумасшествием в ту ночь. Дигна, по крайней мере, сказала, что я выглядел пугающим.
— Но не исключительно, — добавила она. — Я куда больше боялась тебя, когда ты рассказывал, как вырезал людям глаза.
Я засмеялся. Меня трясло, а голос мой охрип. Я чувствовал невероятный подъем. Дигна обняла меня, ее тело показалось мне очень холодным по сравнению с моим.
— Осталось немного, — сказала она. Я услышал, что она утешает и себя саму. Дигна хорошо держалась, но она скучала по детям. Мэйв доживала последние месяцы, когда еще не была Региной, вместе со своим братом под надзором Хильде, в нашей освобожденной столице.
Мне нравилось знать, что мои близкие и близкие Дигны в безопасности и вместе. Это давало некое ощущение далекого дома, куда можно вернуться.
Но по правде говоря, я не был уверен, что смогу жить мирной жизнью, потому что нечто во мне было сломано. Я хотел, чтобы люди перестали умирать, но не знал, где я окажусь тогда.
Последние недели войны я проводил в состоянии полнейшей дереализации. Сознание мое глохло, чтобы не разрушаться.
Дигна смотрела на меня обеспокоенно, я этого не видел, но уже научился чувствовать. Меня шатало, солдаты, техника, оружие, все это смешалось в пятно, вызывавшее тошноту. Я так устал, моя Октавия. И я никому не мог об этом сказать. Я воевал вместе со своими солдатами, потому что считал важным не отдавать приказов, которым сам боюсь подчиняться.
И все же я начал эту войну, потому я не имел права устать.
Дигна сказала:
— Представь себе, как Дарл гордился бы тобой. Ты устроил здесь такой бардак.
Я засмеялся. Это была старая шутка, которую мы произносили на фоне пылающих городов.
— Завтра, — сказала она. — А теперь тебе нужно поспать.
Но я не стал спать и ничуть не жалею об этом. Ко мне пришли мои девочки — Гудрун и Сельма. Обе они были грязные, в ссадинах, с давно немытыми, собранными в хвосты волосами. Вовсе не трогательные девочки из моего детства, а настоящие солдаты, смелые и способные. Гудрун не так давно оправилась от ранения — осколок снаряда попал ей в плечо. Безусловно, Гудрун повезло больше, чем многим, кто был рядом.
Женщины, моя Октавия, воюют не хуже мужчин. Вы не понимали этого, поэтому вы проиграли. А мы знали, что нам нужен каждый, кто может держать оружие, кто может завоевать для всех нас право быть живыми и свободными.
— Ты как? — спросила Сельма. Она почесала грязный нос, потом захихикала.
— Ты бы видел, как они на тебя смотрели! Ну, воры с ведьмами. Просто жуть. Ты был ужасненький.
Она выделила последнее слово, затем повторила его зловещим шепотом.
— Я принесу чай, — сказала Гудрун мрачно. Она устала, однако я видел, как рада была Гудрун вернуться в армию после ранения. Это тревожило меня, но я не мог найти в себе сил с ней поговорить. Я оживал только в бою и выкрикивая речи, которые анализируют теперь ученые.
Посчитать количество слов, моя Октавия, найти артикулированные и потаенные смыслы, посмотреть метафоры, которые я использовал, все это можно. Но никто не поймет, какими были эти слова тогда.
То время ушло, и слава моему богу, теперь это все просто воодушевляющие речи, никто не увидит больше скрытого в них ужаса.
Мы сидели в темноте, в душной палатке, и Гудрун грела воду для чая на конфорке.
— Знаете, что я сделаю, когда все закончится? — спросила Сельма. Гудрун хмыкнула, а я спросил: