Но чья в том вина? Неужто моего мемуара, на который нужно все свалить и предать его огню во искупление того, от чего сами вы открещиваетесь?»
Тактика Бомарше оказалась верной. Наученный горьким опытом в истории с Гёзманом, он даже не пытался подступаться к своим судьям. В то время как Лаблаш при полном параде разгуливал по улицам Экса, Бомарше избегал появляться на людях, заявив во всеуслышание, что он просит лишь об одном одолжении — дать ему возможность выступить в парламенте с речью в свою защиту. Он получил такую возможность, поскольку все судьи были уверены, что это выступление станет для Бомарше роковым. Они ожидали, что перед ними предстанет буйный тип или просто хулиган, а увидели одетого в строгое черное платье человека, который держался с большим достоинством, говорил спокойно, уверенно и самым уважительным тоном и ничего не пытался от них скрывать. Ни разу не прервав свою речь, он говорил пять часов сорок пять минут.
На следующий день ответную речь держал граф де Лаблаш. Несмотря на все свое красноречие, он не смог затмить Бомарше и сгладить впечатление, произведенное его выступлением.
Из письма Гюдена от 23 июля 1778 года нам известно, как развивались дальнейшие события:
«Бомарше выиграл наконец процесс в Эксе. Суд единодушно вынес приговор в его пользу с компенсацией ему всех издержек и ущерба с набежавшими процентами, а Фалькозу было отказано в удовлетворении его исков и претензий, как необоснованных и клеветнических. Это слово было в приговоре. Дело было изучено и рассмотрено здесь с особой тщательностью, а все правовые вопросы получили такую четкую и хорошо обоснованную оценку, что это должно делать честь всей судейской коллегии этого города… который буквально жил этим процессом и с нетерпением ждал его завершения.
Пока судьи совещались, двери Дворца правосудия осаждал народ; толпы женщин, зевак и любителей развлечений запрудили бульвар рядом с дворцом, праздная публика заполнила все расположенные тут же кафе. Фалькоз находился в своей ярко освещенной гостиной, которая выходила окнами на бульвар; наш друг уехал в один из самых удаленных кварталов города; наступила ночь; двери дворца распахнулись и прозвучали слова:
Бомарше выиграл!
Толпа подхватила их и повторяла на тысячи ладов, аплодисменты прокатились по всему бульвару; окна и двери апартаментов Фалькоза резко захлопнулись, а толпа с приветственными криками направилась к нашему другу; мужчины, женщины, знакомые и незнакомые люди обнимали его, поздравляли и всячески славили. Эта всеобщая радость, эти возгласы и проявления чувств так подействовали на него, что он залился слезами и, словно большой ребенок, бросился в наши объятия и потерял сознание. Все наперебой принялись оказывать ему помощь: кто предлагал уксус, кто нюхательную соль, кто требовал вынести его на воздух; но, как говорил он сам, от счастья не умирают. Вскоре он пришел в себя, и мы вместе отправились к первому председателю парламента, чтобы поблагодарить его. Со строгостью, приличествующей главе августейшего суда, тот указал Бомарше на излишнюю вольность его мемуаров. У него были причины так поступить: как человек, он мог бы одобрить их, но как судья, добросовестно исполняющий свой долг, сделать этого он не мог. Парламент счел мемуары настолько легкомысленными, что постановил уничтожить второй из них, но сделать это должен был не палач, как того требовал Фалькоз, а судебный исполнитель, что вовсе не одно и то же. Чтобы наказать Бомарше за излишне вольные шутки, помимо того, что порвали его мемуар, самого его еще обязали пожертвовать тысячу экю в пользу неимущих Экса, а он подарил им две тысячи, „чтобы поздравить с тем, что в их городе такие добрые и честные судьи“. Мемуары Фалькоза также были уничтожены.
Возвратившись домой от первого председателя парламента, мы застали там то же столпотворение: тамбурины, флейты, скрипки сменяли друг друга до ужина и после него; со всей округи тащили хворост и жгли праздничные костры. Просвещенные люди, проходя под нашими окнами, кричали: