Мы летим над самой водой, держа курс на север. Темно и пасмурно. Я ничего не могу увидеть на расстоянии более 600–700 метров. Внезапно прямо впереди по курсу появляется черная движущаяся масса: танки, автомобили, русские. Я сразу кричу: «Атака!» И в этот же миг вражеские зенитчики открывают стрельбу в упор, ставя передо мной огневую завесу. Спаренные и счетверенные автоматы, пулеметы яркими сполохами освещают все вокруг. Я лечу на высоте всего 25 метров и попадаю прямо в разворошенное осиное гнездо. Сумею ли я из него выбраться? Остальные самолеты развернулись веером вправо и влево от меня, и на них вражеские зенитчики почти не обращают внимания. Я бросаю машину из стороны в сторону, кручусь, как могу, чтобы уклониться от огня. Стрелять приходится, совершенно не целясь. Если я хоть на пару секунд лягу на прямой курс, чтобы прицелиться, меня тут же наверняка собьют. Я беру немного вверх, так как оказываюсь над русскими танками и машинами. Проскакиваю над ними, затаив дыхание, так как в любую секунду жду попадания. Все это кончится плохо… Мимо кабины с визгом проносятся струи раскаленного металла. Через несколько секунд раздается сильный удар. Гадерманн кричит: «Мотор горит!» Попадание пришлось в мотор, который сразу начинает терять мощность. Пламя лижет кабину.
«Эрнст, мы прыгаем. Я немного наберу высоту, и мы отлетим как можно дальше, чтобы убраться с пути русских. Недалеко отсюда я видел наших солдат». Я пытаюсь подняться выше, так как не представляю, на какой высоте мы летим. Стекла кабины снаружи и изнутри замазаны маслом, и я совершенно ничего не вижу. Поэтому я сбрасываю колпак, чтобы разглядеть хоть что-то. Но это оказалось дурной идеей, так как теперь передо мной появляются языки пламени.
«Эрнст, прыгаем немедленно».
Мотор чихает и кашляет, останавливается, снова начинает работать, снова глохнет, и так до бесконечности. Скоро наш самолет превратится в крематорий. Мы должны прыгать!
Гадерманн кричит:
«Прыгать нельзя! Высота всего метров 30!»
Ему сзади это видно лучше. Он тоже сбросил колпак кабины, оборвав при этом провод внутренней связи. Теперь мы не можем разговаривать друг с другом. Его последними словами были: «Мы над лесом!» Я изо всех сил тяну ручку на себя, но самолет отказывается повиноваться. От Гадерманна я знаю, что мы летим слишком низко, чтобы прыгать с парашютом. Сможем ли мы совершить аварийную посадку? Наверное, это возможно, хотя я решительно ничего не вижу. Однако мотор еще тянет, хотя еле-еле. Может, мы еще найдем подходящее для посадки место?
Я медленно убираю газ. Самолет тут же проваливается вниз, и я бросаю взгляд по сторонам. Земля несется навстречу. Высота всего метров 5. Я инстинктивно сжимаюсь, ожидая удара. Внезапно колеса самолета касаются земли, и я выключаю зажигание. Удар! Мотор глохнет. Все, нам пришел конец… Жуткий треск, новый удар, и все пропадает…
Чувства медленно возвращаются ко мне, значит я все еще жив. Я пытаюсь сообразить, что происходит. Я лежу на земле… Пытаюсь подняться, но не могу, страшная боль в ноге и голове бросает меня обратно. Затем до меня доходит, что где-то рядом должен быть Гадерманн, и я зову его:
«Где ты? Я не могу встать».
«Подожди немного, возможно, все еще получится. Сильно болит?»
Проходит немного времени, и появляется сильно хромающий Гадерманн. Он пытается вытащить меня из-под обломков. Теперь я понимаю, почему мне так больно. Длинная металлическая полоса из хвоста самолета проткнула мне нижнюю часть бедра и пригвоздила к земле. Вообще все хвостовое оперение лежит на мне, не давая двигаться. Я могу лишь возблагодарить судьбу за то, что эта часть самолета не горит. Куда же делся горящий мотор? Первым делом Гадерманн вытаскивает у меня из ноги кусок металла, а потом растаскивает обломки, засыпавшие меня. Для этого ему приходится напрячь все силы. Я спрашиваю:
«Как по-твоему, русские уже здесь?»
«Трудно сказать».
Нас окружает лес и кустарник. Когда я поднялся на ноги, то смог получше рассмотреть место аварии. Пылающий мотор улетел метров на 30 вперед, оторванные крылья валяются метрах в 15 по сторонам, одно из них тоже дымится. Прямо передо мной, но тоже на приличном расстоянии, лежит кусок фюзеляжа с сиденьем стрелка-радиста, на котором обычно находится Гадерманн. Вот почему, когда я позвал его, он ответил откуда-то спереди, хотя обычно стрелок находится позади пилота. Мы кое-как перевязываем раны и пытаемся сообразить: почему нам так повезло? Ведь мы остались живы и даже находимся в относительной безопасности. Относительной потому, что без надлежащей перевязки я не могу рассчитывать на спасение — слишком велика потеря крови. Судя по всему, наше падение с высоты 25 метров проходило в несколько стадий. Главную силу удара погасили деревья на краю леса. Затем самолет врезался в песок и разбился. Его куски разлетелись в разные стороны, как я уже упомянул. Мы оба не застегнули привязные ремни, так как готовились выпрыгнуть с парашютами. Я до сих пор не могу понять, почему не врезался головой в панель управления. Я лежал далеко в стороне от обломков пилотского кресла. Похоже, меня отшвырнуло сюда вместе с остатками хвостового оперения. Да, мы родились в рубашке.