Когда Зося через полгода выходила замуж и обширные свадебные припасы на балконе подпортила крыса, все, не сговариваясь, нарекли ее Тимофеем.
"Инцидент исперчен"
Случайностей нет, и, значит, не случайно попала ко мне эта книжица, названная ее именем. Прошел почти век, а оно, звонкое, четырехбуквенное, все застревало в зубах и поперек горла у постсоветских литераторов - так мне и слышится в них это центральное, ползуче-мерзкое "rat"*, - литературных критиков и всякого мутного не разбери-поймешь, не имеющего к нему никакого мало-мальски близкого отношения. Обсуждали железный эгоцентризм, смаковали "греховодье и беспутье", тыкали ржавыми перьями в слюнях чернильных в чужие романы. Не от жажды чистоты и справедливости - от иссыхающего бессилия заводить собственные и крутить мир вокруг окольцованного строкой пальца, как жука на ниточке.
Читал, и нравилась все больше, и челюстям завистливым, до сплетен прожорливым слал привет! Человек, не идол, не промасленная легенда, мумифицированная в корсет. На фото то красивая, то страшная, с голодными глазами. Не "глазки болят", а тигрице мясо с кровью для нормального пищеварения дайте. Жуткие десятые, двадцатые, тридцатые, а она - муза! Сумасшествие, футуристический бред! И выкраивая, изловчаясь, требуя, еще родным и родным мужей помогать! Всё только факты, письма, стихи, цитаты... Без трактовок и домыслов, без узколобых мнений и мелкой дряни бытового скарба.
Конечно, не было возвышенности пушкинской и аристократизма - не дал Бог щенкам соловьиных трелей, - но было и очарование, и смысл, и равенство душ, и цели, и силы недюжинные до них дотянуться.
И не зная, что и как теперь переломить, чтобы не так же, но с тем же пылом, в ту же сторону, я в предощущении для начала вымел хлам да визитера-хронофага, за моей спиною жизнь мою руками немытыми перебирающего, взашеи выгнал. И стало легко и чисто, как на покрывале поля, первым снегом запорошенном. И можно было и Музу, не дожидаясь повода, принять.
* Крыса (франц.)
Сирена
Весь вечер и всю ночь шел холодный зимний ливень, но я его почти и не заметил. Все мои мысли были собраны в одной сияющей точке, из которой лился не поддающийся словесному описанию мифический голос сирены, а чувства обострены так, что казалось, можно погасить бедный свет лампы и комната наполнится моим собственным пульсирующим свечением. Музыка переливалась во мне, поднималась горячим сиянием, как нимб, и уводила железной рукою от всего, что было мне привычно, в свое поднебесное кочевье. На заднем фоне снова расплывчато колыхались черно-белые силуэты мужчин и оранжерейные пятна платьев. Бархат впитывал, стеклянные подвески отражали, а голова кружилась счастливой каруселью, стоящей прямо посреди желто-расписного неба.
Всю ночь я наматывал эти нервущиеся цветные нити на свое запястье, а они все продлевались и продлевались. Мне так и не удалось заснуть на моем посту памяти, а утром, не зная, где остановилась Муна Френи, я послал ей корзину оранжевых роз в достопамятный театр. Записка была восторженной и неоригинальной. Об ответе не могло быть речи.
После Парижа она направлялась с той же программой в Вену, Берлин и Лондон, и никогда больше я ее не видел. Но слушал много, почти все, что выходило на пластинках, - голос уже научились хранить, хотя качество таких записей, по моему мнению, отражало оригинал не больше, чем повидло свежие плоды.
Вот и описание того единственного концерта. Дневник доверчиво-наивно глядел на меня своим палевым разворотом, и я провел по нему морщинистой рукой. Тогда, теперь... А между ними... С тех пор, как я поселился в домике на побережье, где собирался провести остаток дней, он ежедневно сопровождал меня на прогулках, и, только когда погода не позволяла, мы оба оставались дома, у окна, и из него наблюдали за проходящим мимо небом.
Иногда я доходил до самой кромки моря и долго стоял на каменном молу, иногда прогуливался вдоль изгороди, отделявшей мои владения от соседских. То ли когда-то их бывшие хозяева были в родственных отношениях, то ли для сокращения чьего-то пути в ней была сделана изящная калитка с миниатюрной аркой. Кто были мои соседи, мне было неизвестно и, в общем, безразлично, поэтому заходить на чужую территорию я не стремился. Но однажды от скуки повертел давно не подновлявшуюся фигурную ручку - калитка оказалась не заперта, и я вошел. С той стороны рос такой же можжевельник и начинался большой, старинный парк. Я любил такие уголки природы, в которых человеческая рука только наметила желаемые очертания, а остальное отдала на волю лиственной фантазии. Благословенны сады без садовников. Пройдя наугад по одной из тропинок, я пересек аллею и вдали, за розовыми нестриженными кустами, увидел дом. Он проглядывал сквозь стволы, как задник сквозь слои декораций. Стены были белы, на лепном карнизе свернулись неприметные ласточкины гнезда. Никого не было видно. Я мог бы беспрепятственно подойти к самым окнам гостиной, но к чему? Я и так уже сегодня превысил свои полномочия. Однако к дому я все же подошел, потому что услышал то, что меньше всего ожидал услышать.
Где-то на первом этаже сыграли фортепианное вступление, и его подхватил женский голос. Прослушав записи Френи столько раз, сколько это сделал полвека тому назад я, ошибиться было б невозможно даже из-за досадных сбоев в игрушечном механизме памяти. Это был Дебюсси. Один из последних, кого она исполняла в год перед катастрофой, - дымящийся капот, плачущее стекло, искаженные лица свидетелей... Кто-то, как я, выдергивал нити из вышивки и раскладывал перед выцветшим взглядом. Он или она имели те же вкусы, предпочтения, что и я, возможно, мы даже были когда-то знакомы. Я вышел из парка и позвонил у плющом увитого входа.
Через некоторое время дверь открыла маленькая, очень некрасивая пожилая женщина. Я неловко объяснил ей причину своего посещения. Она была чрезвычайно любезна и пригласила меня пройти в дом.
- Вы можете звать меня мисс Эдна. Мне будет приятно, как когда-то во времена моей юности, - представилась она в ответ на мое расшаркивание.
Гостиная была полна фотографий, и все они имели отношение к театральному миру, на многих позировала блистательная черноглазая Муна. На полках книги чередовались с нотами и старыми пластинками, а в центре, у окна, таял кофейным блеском на солнце рояль.
Мисс Эдна оказалась пианисткой. Она помнила Муну Френи и всех выдающихся певцов того времени. Мои восторженные воспоминания ее оживили, но дальше этого не пошло. Она держалась отстраненно, и желаемого приглашения я не получил. Пройдя молчаливые парковые декорации в обратном порядке, я даже не знал имени их владелицы.
Когда через месяц я виделся со своим знакомым, работавшим на государственной службе и помогавшим мне в официальном оформлении покупки моего земельного участка, я попросил его узнать для меня фамилии ближайших соседей. Это не составило большого труда, но заставило его поволноваться за состояние моего сердца, когда он увидел мою грузно осевшую фигуру. С поданного мне листка подмигивал призрак: Эдна Френи.
Нарушая все вежливые приличия, я в тот же день устремился через мажорно скрипнувшую калитку к знакомой вилле. Я был сам не свой и даже не предполагал, чем объясню свое появление в этот раз. Меня не звали, фамилия хозяев меня не касалась, а жизнь их тем более. Я немного отрезвел, лишь когда оказался у самых окон, и с тою ясностью, которая, как ни странно, бывает присуща только особому, проникновенному сну, вдруг услышал ее пение. Я ощущал голос, как пальцы шелковое тканье. Он был живой, не пропущенный сквозь капилляры студий, не приглушенный временем. Муна умерла, но Муна была жива. Исчезла обожествленная оболочка, но остался голос, живший в другом, некрасивом, маленьком существе. И Эдна из любви к сестре этот голос скрыла. Я понял ее недоверие и тягостное отшельничество и всю смехотворность и нелепость наших жалоб на одиночество в сравнении с ее чувствами. Я шел на этот голос, готовый разбиться о любую холодность. Я был бы ей даже рад.