Последний лепесток, оттанцевав, лег в теплую лужицу пыли. Не сбудется. Девочка ушла с балкона в комнату. На перилах остался покачивать синей сеткой сачок, и два склеившихся в один цветочных лепестка в изгибе решетки сияли единственным незакрашенным пятнышком.
Жемчужная насмешница
Я приехал в это отдаленное, ни на одной карте не помеченное африканское селение, чтоб осуществить третье и последнее на то время мое желание натуралиста - услышать пение жемчужной насмешницы. Это романтичное название местные жители дали одному редкому виду мелких серых жаб, чья спинка, словно жемчугом, была усыпана переливающимися розовато-белыми пупырышками, а голос походил то ли на смех, то ли на чье-то насмешливое лопотанье. Я знал о них лишь по рассказам, но даже и признанные специалисты в этой области не много могли бы к ним добавить, а поделились бы личными впечатлениями, вероятно, один или двое.
Эти маленькие жабки отличались особой избирательностью: селились в нетронутых, труднодоступных уголках природы и только там, где крупные хищники не мешали их охоте, выбирали для своих эскапад темное ночное время и были крайне пугливы. Если б мое путешествие оказалось безуспешным, я не был бы ни удивлен, ни раздосадован. По крайней мере, я самостоятельно достиг их родных пенатов и почти каждый день находил для себя все новые предметы для изучения и восторгов.
Я постарался отойти от деревни как можно дальше и с наступлением темноты обосновался на невысоком, раскидистом дереве, на которые так любят забираться леопарды и крупные змеи. Если, как утверждали очевидцы, здесь действительно водилась жемчужная насмешница, то я мог бы проспать на нем сном праведника до самого утра, не опасаясь ничьего неожиданного вторжения. Первые две ночи мне не очень везло, я так и не услышал ничего похожего на жабье собрание. Возможно, потому, что не слишком далеко отошел от человеческого жилья, а, может, сам, своим присутствием, спугнул ночных жительниц. "Бог любит троицу", - успокаивал я себя, в третий раз дивясь круглой красоте африканской луны, на фоне которой из ветвей моего дерева складывался китайский иероглиф "благодать". Вокруг и впрямь была благодать божья.
Прямо передо мной, шагах в десяти, лежало гладко отполированное серповидное озерцо, обрамленное с одной стороны остролистными низенькими растениями. Их повернутые к луне копья серебристо светились и вздрагивали от легкокрылых ночных посетителей. Растресканную почву покрывал зубчатый узор теней, и не проходило минуты, чтобы что-то в нем не переменилось, не сдвинулось в вечном поиске равновесия. Было тепло, тихо, от коры пахло смолой и терпкими плодами. Я прижался к ней щекой и, глядя на огромный, чистый Млечный Путь, парящий меж моим деревом и черным задником Вселенной, стал вспоминать все то прекрасное, нерукотворное, что довелось мне увидеть за мою пока еще недолгую жизнь на этом дымчато-озерном комочке земли, каким представлялся мне этот мир с высоты моей живой башни и беспокойных мыслей. Все освещалось иным небом и измерялось иными масштабами. От озера до Венеры было три моих локтя, от меня до самой яркой звездной точки - один. Реки текли из прошлого в будущее, а горы вырастали, как пьедестал начищенных снегом надежд. Луна раздваивалась, и я проскакивал меж двух смеющихся дисков, на ходу протирая один ладонью, а выскакивал где-то посреди пустыни, десять лет назад, и в углу воспоминания кружился "Солнечный стол" Дали.
Длилось это долго, не берусь сказать сколько в переводе на часы земные, но мой дух успел дважды обогнуть свои владения. Ночь мерила саванну муравьиными шагами, а мою настойчивость обильной
россыпью древесных трещин и сучков. Видно, и на этот раз насмешница посмеялась над моими ожиданиями. Напрасны были моя терпеливая неподвижность и предусмотрительное молчание. В лучшем случае я стал бы свидетелем ночного купания какой-нибудь ползуче-шипящей твари.
Я расправил затекшие плечи и, глядя в небо, негромко прочел на латыни одну старинную молитву, почти его ровесницу. Никто не откликнулся мне вослед, и ничье недоброе рычание не прервало моих слов. Я порылся в памяти и извлек на поверхность еще два латинских стиха. Их строки были размеренны и величественны, как поступь писавшего их времени, и мне было искренне жаль, что никто, пусть даже не человек, а какой-нибудь проходящий мимо потревоженный зверь, не разделит со мной их звучания.
Отгремели латиняне, и им на смену пришли фригийские притчи. Я стал читать по памяти Эзопа, мою
любимую басню о человеке с проседью и его любовницах, простую и мудрую, как законы этого песчано-знойного края.
"У человека с проседью было две любовницы - одна молодая, другая старая. Старой было совестно жить с человеком моложе ее, и потому всякий раз, как он к ней приходил, она выдергивала у него черные волосы".
Послышалось мне или нет, но у воды что-то вроде бы легонько треснуло. Я прислушался - никого, и продолжил свои поэтические бдения.
"А молодая хотела скрыть, что ее любовник старик, и вырывала у него седину, коварная, - добавил я последнее от себя. - Так ощипывали его то одна, то другая, и в конце концов он остался лыс".
И только я это произнес, как некто мне невидимый, совсем рядом, рассыпался мелким, искристым хохотом, так что я едва не лишился дара речи. Не может быть! Я так долго ждал, так истово готовился, пред всеми звездами молился, а ей всего-то нужен был старинный домотканый анекдот? Нет, верно, я ошибся, и это была всего лишь какая-то местная птица. Но в глубине души я точно знал, что ни одна птица не производит таких характерных грудных звуков.
"Так повсюду неравенство бывает пагубно", - докончил я мораль басни жемчужной пришелице и был вознагражден целой тирадой одобрительных замечаний.
Я читал еще и еще, с выражением и мимикой, хотя моего лица никто и не видел. Я взмок так, будто выступал перед многотысячной аудиторией и срывал бурные овации, но мой единственный слушатель преподносил мне много больше, чем они, - я разговаривал с самой душой африканских озер.
Последнюю треть ночи я провел в тихой полудреме, наблюдая за переменами на горизонте и иногда смахивая с руки быстроногого древесного паука. Когда рассвело настолько, что я мог различить оставленные в пыли следы, я спустился с дерева и отыскал у самой кромки розовеющей воды длинную, извилистую полосу, словно неряшливо брошенную ленту, - единственное зримое доказательство присутствия моей ночной собеседницы. Земля была теплой и чуть влажной, и, опустившись на колени, я вывел рядом с петляющей лентой первые два слова латинской оберегающей молитвы. Потом подумал и добавил: "Гастроль окончена. Обычная программа". Пусть оглашаются окрестности жемчужным смехом.
Голос Пушкина
Была середина 1950-х годов. На любой середине кажется, что теперь отметка на ней будет стоять бесконечно долго, а потом время катится с нее еще быстрее, чем подходило. Раз - и съехал, кто к своему юбилею с двумя нулями, кто вообще на другое место жительства.
Как только наступили морозы и моя деятельность пошла на спад, я немедля взял недельный отпуск и уже через два дня, вечером девятнадцатого декабря, сидел за покрытым крахмальной скатертью столом в длинной угловой комнате моих одесских друзей и подцеплял серебряной вилкой селедочную закуску в масляных кольцах лука. Справа говорили о Брунове, слева дымилась горячая картошечка в утином жире, и хозяйка подкладывала гостям заботливой рукой и снова накрывала блюдо фарфоровой крышкой.