- Он сказал: азагиз! - воскликнул я в волнении, отходя от стены и глядя в живые глаза моего спутника. - Он... Я слышал! Я сам слышал!
- ю sa guise*, - поправил он меня. - Кому-то объясняет по-французски.
И пригнулся ухом к стенной воронке.
- Нет, сочиняет... Солнечный человек!
Мы постояли еще минут десять. Я у перил, он - склонившись к таинственным звукам. В доме было тихо, будто никто здесь и не жил, а, может, и вправду чья-то воля оскверненья этих стен плебейским душам не позволила.
- Бывало, что и другие вступали, знакомые его. Детьми мы знали всех наперечет. Дети всё слышат, взрослые - единицы. Вы вот умеете услышать. Но раньше как-то было лучше, ясней, теперь все больше сливается с шумом ветра. Не слушает никто, вот и уходят голоса в прошлое.
Мне вспомнилось, как я ребенком играл с тряпичной куклой, и никто, кроме меня, не видел, как похожа она была на мадонну с бабушкиной иконы, и удивлялись, что я зову ее Пресвятой.
- Вы французский, наверно, не знаете? - спросил я, в который раз чувствуя все недостатки своего коллективно-куцего образования.
- Это вы, молодой человек, французского не знаете, а я и в гимназии и дома трем языкам обучался и, хоть первым учеником не был, но до сих пор помню. ю sa guise - то есть на свой манер. У кумира вашего много стихов на французском, - добавил он и начал спускаться вниз.
Я бы охотней остался, но какая-то сила заставляла меня во всем верить и повиноваться этому дивному человеку. И я пошел за ним.
Он ступал осторожно, не торопясь, и о том, что еще слышал в этом гуле ветра, мне не рассказал.
- Скажите, - попросил я, когда мы были уже внизу, - но что это было? Как? Этому есть какое-то объяснение? Хотя бы название?
- Cela ne nous regarde pas. Ce sont les choses de Dieu**, - ответил он.
И без того смущенный, я не решился снова обнаруживать свое невежество и перевода не спросил. Но он сам почувствовал, как снедают меня расспросы, и, остановившись, задумчиво глядя перед собой, проговорил:
- В иное время под Новый год тут и шум бала бывал слышен. Здесь ведь была первая бальная зала в городе!.. Какие дамы съезжались!.. Музыка... Шелковые туфли по паркету... Страусовый пух носит сквозняком...
Он помедлил. Казалось, в эту минуту он все это видел перед своими глазами. Я смотрел на него, как на бога. Если б он только мог взять меня с собой!..
На улице нашего века еще шел снег. Вечерело, кое-где зажигались застекленные огни. Мы вместе дошли до угла, на котором наши пути расходились, немногословно попрощались, и мой шестикрылый Серафим растворился в темной бегущей толпе.
Я постоял, поднял голову, все еще с холодком у правой щеки, и увидел маскароны. Один был похож на него, и в раскрытом рту с опущенными уголками нарастала снегом белозубая улыбка.
* По-своему (о желании), на свой лад (франц.)
** Нас это не касается. Это дела Господа (франц.)
" Once around " *
Чья-то стрелка идет по кругу, другому ее заменяет электронное табло. Мое время движется по овалу. Внутри он светлый, гладкий, как земля на трех китах, снаружи обведен синей пастой. Я люблю сине-голубой для отпечатков времени и пространства. Один год - один овал. Маленький планчик огромного Колизея. Овал, а не круг, потому что это фигура напряженная - в ней есть стремление расправиться, своими расходящимися боками наподдать мешающим близстоящим - и гибкая, как резинка для конского хвоста. Длинная ее ось лежит горизонтально, и отсчет идет от самой нижней точки.
Начинается год холодно-официально, в январе, и заканчивается там же, на его подходах. Но это единственное место, в котором я делаю уступку и иду в ногу со всеми. Как только первое число минует, я устремляюсь по овалу вправо вверх, против течения, и плыву, словно форель, в чистой, белой заводи времени, потому что ни январь, ни февраль никаких событий мне не сулят.
Март - месяц иллюзий и грехопадения. Чужие грехи сыплются на мою голову, как из рога изобилия. Привозят продавать втридорога свежие апельсины, я - раскрашивай их холеные турецкие физиономии. Небу подавай мое переменчивое настроение, мимозам - желтое головокружение весеннего авитаминоза. Мартовские коты хотят петь, и я смазываю их голосовые связки селедочным паштетом и завиваю нафабренные усы. Беги, Карузо, не посрами волшебника пера и треф!
Апрель отдает долги марта, май растрачивает их до последней дождевой капли на кровельном носу. После весеннего Николая наступает тепло, и солнце заливает верхнюю часть овала, пока все летние месяцы не будут пестреть сине-голубыми записями, как крылья куропатки. Три периода лета различны между собой, как три периода жизни, и если в первом заводится намек на хорошее окончание, то в последнем может оказаться, что оканчиваться-то было нечему. Игра воображения. Пляжная испарина.
В октябре начинается желтый расклад, и наконец-то приходит моя весна. Я чествую ее кленовыми букетами и долгожданной болью в пишущем плече, а позже елками и свечами. Но под ними уже нет Санты настоящего или хотя бы поддельного, душисто-русского, и приходится довольствоваться чудом обыкновенным, вылупляющимся из шоколадного яйца в хрустящей складками архангельских одежд обертке. По птенцу взрослой птицы еще не различить, но можно представить. Наибольшее достижение - получить то, что случается только с другими. Все в воле рисующего.
Тридцать первое в мареве звезд и пайеток, и мне выводят новую фигуру. Виток Фиглярин завершен.
* Один раз вокруг (англ.)
Раз в году
Было первое Рождество, отмечаемое папой Бенедиктом XVI. Площадь Святого Петра была заполнена до краев. С главного балкона базилики, на котором в расшитых золотом ризах собралось все высшее духовенство, свисал белый флаг. Кто слушал святейшее поздравление, подняв к нему глаза, как в молитве, кто, глядя прямо перед собой, погруженный в свои мысли, кто переговаривался со знакомыми. Было много темнокожих, хорошо одетых, с благородной осанкой. Они стояли с торжественным выражением лиц, потупя глаза. Небо было совершенно белым, непроницаемым, сыпался мелкий мокрый снег, который тут же таял, оставляя на земле темные следы. Предусмотрительные римляне прятались под зонтами.
Эннио пришел, когда праздничное приветствие уже началось. Обычно ему нравилось слушать речь папы, стоя недалеко от фонтана, - вода пробуждала в нем мечтательность, а слова понтифика обращали к веку Просвещения и Искусств, - но сегодня он опоздал, а пробираться сквозь толпу не хотелось. Он стоял у правого крыла гигантской колоннады, то рассматривая белую пустоту над головой - и не находил в ней ни одной песчинки, чтоб придраться, - то маленькую незнакомую фигурку на балконе. Его мысли рассеянно блуждали, а карман жгло полученное только утром письмо. Он достал его из блекло-желтого конверта, но медлил прочесть. В письме было подтверждение или опровержение фактов другого письма, содержание которого так неприятно взволновало его.
Монография, которую он писал последние несколько лет, вот-вот должна была быть завершена. Но тут, как труп в грязном канале, всплыл в частном архиве документ, то самое поразившее его письмо, компрометирующее имя писателя, которому труд его посвящался. Только раз он сделал исключение из правила смотреть на гений с освещенной стороны, не заглядывать за рампу. В нем не было туманностей, он был в нем уверен. Теперь же...
Чем больше он об этом думал, тем больше раскаивался, что обратился в историческую комиссию за установлением подлинности бумаги. Мало ли бывает завистников, клеветников.