- Давно хотела попробовать, что это за отрава.
- Не надо. Все отравы ведут к одному концу. Пейте благородное шампанское и ходите в музеи, и с вами и через десять лет будет так же легко беседовать.
- Но я почти ничего и не сказала, вас слушала.
- Именно. А если б на вашем месте была любая из этих сорокалетних дам, то непременно бы сказала. Да так, что вся беседа сразу бы и развалилась. Так вот о Баксте... - И они продолжили о своем, а я незаметно отошла.
Хотя Дюруа и возбуждал мое любопытство, но в этом зале находился некто невидимый, кто был мне гораздо более интересен и менее всего доступен. Я встала у длинной, гладко облитой сливками стены и посмотрела на отражение моей искаженной действительности в застекленной гравюре. В это время Дюруа сделал то же самое. Два луча скрестились в одном кристалле.
Между второй и третьей встречей пролегли три нежно-ливневых весны и забавный, полусерьезный брак с разводом, готовый стать одной из разевающих рот историй барона Мюнхгаузена. Мне наивно думалось, что все это совершается по моей воле и при моем участии, и меня не замедлили поставить на место. Итог этому периоду был подведен при большом стечении людей, в полутемном католическом соборе, где его отпели, оплакали и навсегда замуровали, дабы не видеть нам нашего тлена.
Как бы давно не оставили человека надежды на некий предмет, предмет этот продолжает на том же месте покоиться, и вырвать его силой из привычного круга вещей равно болезненно через год или через десять.
Воздух был густо сбитым, темным, как ведьмино варево. Голос священника в нем западал, словно клавиши старого пианино, а губы продолжали монотонно шевелиться. Вероятно, это было последнее, что наподобие Чеширского Кота должно было остаться от его бесполезной фигуры. Дамы, все поголовно в круглых черных шляпках, походили на черные пешки и были так же зависимо-неподвижны.
Один профиль наискосок от меня передвинулся, ища новую точку опоры, нашел и снова замер. Я вгляделась. Это был Дюруа, вернее, его черненое изображение. Очевидно, он чувствовал себя нехорошо. В выражении его лица было что-то особенное, больше, чем скорбное. Мне показалось, что от чувства нереальности происходящего у меня начались галлюцинации, когда его дряблую щеку и подбородок стало разрезать надвое белой полосой. Я б не удивилась, если б полоса эта продолжилась и дальше, через шарф и пухкое плечо пальто и скамьи, но это была всего-навсего слеза. Она скатилась вниз и впиталась шерстью. Все стало на свои места.
Я отвернулась и начала вызывать в своей памяти разные глупые мелочи, отвлекающие от других мыслей. Плитку шоколада, обгрызанную, чтоб получился полумесяц, ручку-часы, демонстрирующую, что слово - деньги, а время на вес золота, прозрачную лужу с неизвестно кем оставленной в ней серебряной ложкой, от чего вода с хлопьями зелени и облаков немедленно преображалась в суп. Дюруа был мне неприятен, и неприязнь эта увеличивалась тем, что он умел вызывать к себе интерес.
Я была рада, когда спустя какое-то время узнала, что он уехал. Кажется, он вернулся в тот заплесневелый провинциальный городок, где родился. Это было лучшее, что он мог сделать. Теперь его все равно, что не было, как, вероятно, не было и меня.
Святой и подражатель
Знаменитый художник Рогачев - псевдоним Ивана Сергеевича Бескоровного - путешествовал из страны в страну с выставками в сопровождении выдержанной временем и настоянной на чистейшей водке "Кристаль" свиты. Одна ее голова была на расход - бегать на побегушках, другая, поважнее, - сбивать и красить рамы, коих требовалось немало, третья под эти самые рамы рисовала картины. Сам художник был столь известен и небывало талантлив, что ему достаточно было под ними только разборчиво подписи своею белой ручкой, украшенной малахитовыми каменьями, ставить да на продажу, окропляя святой коньячной водой, благословлять.
Техника была сложной, заковыристой, с разными цветными лаками, золотом, фольгой и руганью, а Ивану Сергеевичу был милее ностальгический ресторанчик "Балалайка", эдакая матрешкина Россия посреди стеклянных айсбергов Нью-Вздорка, или провинциально-тихие мюзик-холлы Олд-Задворка, или идиллическое казино в Лас-Пегасе, самом лучшем Пегасе на свете. Ночь он гуляет с друзьями, до полудня спит, потом туда-сюда с приставшим к нему, как устрица к камню, подхалимчиком по делам мотается, благо и конфигурация подходящая - маленький, круглый, словно резиновый мячик, а число картин все растет и растет. Чудеса!
Раз третья голова - то ли от жадности проснувшейся, то ли не поделили чего - взяла да и выставила тайком от своего круглого хозяйского живота все те же картины, только за своею подписью. Охотников поглазеть забездаром-забезденег собралось множество, а купить никто не купил.
- Вы ест, конечно, талантливый, - объяснил ему, тоже бесплатно, один щедрый хамериканский толстосум, - но подражател. Некорошо это, некорошо!
Недурная голова выставку на другой же день свернула, подписи закрасила и художнику скоренько все картины до единой представила. Впрочем, последний и без него уже был в курсе. Была сцена, шум, как в том романтичном заведении, и справедливое огорчение Рогачева.
- Но я святой, я всех прощаю! - закончил он приятно-бархатистым голосом великомученика, отряхивая со штанины устриц и червяков.
Какая же тут может быть мораль? Разве та, что не обязательно верх там же, где голова или даже верхушка горы, и трудно различима суть, размытая в красках ночи, преломленная штофной зеленью...
Тонкий расчет
- Можно ли считать чудом чудо, произошедшее наполовину? Маловероятно.
- На которую из двух? - поинтересовался мой собеседник.
- На первую. Начало положили, а конец урезали, как тот марш.
- Да, обидно. Никогда не узнаете, что ж там было.
- Да в том-то и дело, что знаю! А не дали, - рассердился и с новой силой огорчился я.
- Вы что ж, провидец будете?
- А вы нет, когда речь о вас самом идет?
- Не могу знать. Да вы не расстраивайтесь, - добавил он мягко после звенящей и жужжащей весной паузы.
- У меня никогда не было мечты, только конкретные, реальные желания. Я ведь не воздушный шар, я прочно стою на земле. Может, в этом все дело? Может, надо, чтоб были воздушные пустоты?
- А я свои пустоты заполняю этой скамеечкой. Солнце - сижу, греюсь, пасмурно - воздухом дышу, газетку читаю. Всех окрестных голубей, верите ли, в лицо знаю!
- Верю. Я тоже уже все цветочки на своей стене пересчитал. А вторую половину так и не додали, зажали... - выдохнул я мучительный факт.
- Мне тут одна мысль пришла в голову. Что, если вам поискать получше?
- Кого?
- То, о чем вы говорите. Ведь если могут не додать, то точно так же может и за подкладку завалиться, и затеряться на почте, и мало ли что еще. Вы подумайте.
Я подумал, рассеянно глядя на его кулек для хлебных крошек.
- Нет, - отрицательно покачал я головой.
- Значит, у вас другой случай: все, что ни делается, все к лучшему в этом лучшем из миров. И уж за это я вам ручаюсь. Вы только сами еще не сообразили, но это придет, обязательно придет. Тут расчет такой тонкий, в него нельзя вмешиваться. Почему, вы думаете, я оказался здесь?