Идя раз по коридору с этим рулоном, заморенный после дня работы, я встретился с Аллой. Она была в нарядном сером костюме и яркой блузке в крупную клетку. Она захотела посмотреть мои листы, мы вернулись в зал и развернули их на столе. Потом мы пешком возвращались домой. Теперь был солнечный день, ранняя пора лета, деревья были покрыты первой свежей зеленью. Мы распрощались на углу Ленина и Пушкинской, и я сказал, что она всегда может позвонить по телефону, если у неё найдётся свободное время.
И лишь раз в институте я встретил Виту. Из расписания я знал, что у них сейчас экзамены. Я подошёл к ней и спросил, когда и как ей можно отдать фотографии. Она всегда говорит так тихо, что среди людей её трудно расслышать. Через день она зашла с подругой в модельный кабинет и, разыскав меня глазами, направилась, пробираясь между чертёжными станками, к моему месту. Поблагодарив за фотографии, она спросила, не могу ли я отдать ей негативы; я сказал, что плёнок никому не отдаю. Для неё это было явно неприятное известие. Тогда я, стараясь не менять выражение лица, сказал, что плёнку можно слегка намочить и содрать эмульсию в желаемом месте; не это ли её интересует? Она сказала, что это. Я обещал, что всё будет сделано. А через минуту она зашла и, ещё больше смущаясь, спросила, не могу ли я сделать ещё несколько отпечатков – подруга тоже хочет иметь эти фотографии. Я предложил ей занять соседний стул для детального обсуждения этого вопроса. Потом я, продолжая работать, объяснял ей, что именно у меня за проект. Минут через двадцать она сказала, что её ждёт подруга, и ушла.
30 мая она снова зашла в модельный кабинет – я обещал показать ей свои туристские фотографии. В этот день она сдала последний экзамен, и через час должно было начаться собрание по организационным вопросам производственной практики. Посмотрев фотографии и поблагодарив, она собралась уходить, а я просил её ещё остаться. Тогда она предложила выйти лучше на воздух. Я оставил проект, готовальню и пиджак, и мы вышли в парк, а оттуда через шоссе в зоологический сад. Потом мы вернулись в институт – она, кажется, рассчитывала узнать, чем кончилось собрание. В том месте коридора, где нам нужно было разойтись, я сказал:
– Возможно, что мы видимся с вами сейчас в последний раз.
– Почему?
– Ведь у вас кончились экзамены, вы не будете приезжать в институт, а я пока остаюсь здесь, но это уже ненадолго.
Она отвечает всегда так тихо и невнятно, что часто даже трудно расслышать.
Начались открытые симфонические концерты. Рядом с эстрадой, под "дубом Инны Комаровой", музыковеда-консультанта, называемым ещё и "Комаровской клюквой", встречались по вечерам эстетствующие меломаны. Там я не раз встречался с Толей Чудновским и Фимкой с Зоей.
Один раз нас у эстрады застал дождь. Чтобы переждать его, мы воспользовались гостеприимством некоей Аси Борисовны. Были Инна Комарова, Женя Панич, Зоя и я. В нашем распоряжении были две комнаты, проигрыватель с пластинками и книжный шкаф. За окном шумел дождь. Сперва слушали симфонические и фортепианные записи, потом Панич при настольной лампе камерным голосом читал Блока. Женская половина общества устроилась на тахте, укрывшись пледами. Я неподвижно сидел на стуле и думал, что мой путь неумолимо отходит в сторону от этого мира и уже далеко отошёл за это время.
В два часа ночи стали собираться домой. И Зоя вдруг начала декламировать:
Довольно, пора мне забыть этот вздор,
Пора мне вернуться к рассудку,
Довольно с тобой, как искусный актёр,
Я драму разыгрывал в шутку!
Расписаны были кулисы пестро,
И я декламировал страстно,
И мантии блеск, и на шляпе перо,
И чувства – всё было прекрасно…
Никто особенно не обратил на это внимание, лишь я продолжил:
Но вот, хоть уж сбросил я это тряпьё,
Хоть нет театрального хламу -
Доселе болит ещё сердце моё,
Как будто играю я драму.
И что я поддельною болью считал,
То боль оказалась живая…
О, боги! Я, раненный насмерть, играл,
Гладиатора смерть представляя.
На углу Крещатика и Прорезной я, узнав от Панича, что им дальше "почти по дороге", распростился.
В этот период я каким-то образом сблизился с Жоркой Сомовым больше, чем было до этого. Университетцы уже тоже получили назначения, но в связи с вскрытыми недостатками и искривлениями национальной политики на Украине эти назначения начали менять и отбирать. У Жорки отобрали Черновицкий университет. Миле была обещана аспирантура, но в результате не оказалось ни аспирантуры, ни назначения. Они все уже защитили дипломы и сдавали государственные экзамены. Только медикам предстояло учиться ещё год.
11-е – день рождения Сомова и годовщина нашей с Зоей поездки в Ворзель. Поднимаясь по лестнице с двумя пионами, перевязанными пёстрым галстуком, я нагнал Милу с Эдочкой, нёсших большой букет – тоже пионы (их было очень много в этом году) – и серебряный кубок. Было уже много народу, но приходили всё время ещё, даже после полуночи. В этом празднестве, мне кажется, чувствовалось что-то прощальное. Всего гостей в этот вечер было около тридцати человек.
Потом Жорка устроил как-то лодочную прогулку. По днепровскому старику мы катались на трёх лодках по двое. Моя и Жоркина лодки держались недалеко друг от друга. Возле Жорки прошла встречная лодка, с противоположной от нас стороны. На вёслах был Боря Сигалов, на корме – Вита. Мне казалось, я расслышал, как Жорка бодро спросил: "Ну как, Боря, не укачивает?"
Почти сразу после этого мы причалили к маленькому пляжу. Я бросился в воду, уже не раз дружески охлаждавшую меня в минуты душевных бурь. Но на этот раз тотчас выскочил обратно, столкнул первую попавшуюся из лодок и бросился назад к главному руслу старика. Лодка шла быстро, слегка мотаясь от сильных рывков. Я обогнул затопленные кустарники, частично прорвавшись через них, но той лодки уже нигде не было видно. Я повернул обратно.
Подходил срок защиты. Приятно было видеть, как из огромной кучи собранных и созданных материалов, черновиков, набросков, схем, разрозненных листков всё большее количество постепенно отходит в число "использованного и более ненужного", а в руках остаётся, словно отжатый от сыворотки творог, толстый рулон строгих чертежей и туго набитая папка с начисто переписанными листами пояснительной записки. Когда же эта записка была взята в голубой коленкоровый переплёт, я даже стал относиться к ней с уважением, словно не я её выдумал.
Я хорошо уложился и в последние дни имел много свободного времени. Ходил на концерты в Первомайский сад, где несколько раз видел Виту и Сигалова. Раз вечером ходили с Аллой в кино, в другой раз ездили на катере на Никольскую слободку и обратно.
И вот 22-е июня. Я защищал третьим. Было очень жарко, пиджак я надел лишь "перед выходом". Народу набралось немало, защиты станочников, как я заметил, вообще привлекали интерес, а в этот день защищалось много сильных ребят.
Я торопился сказать побольше прежде, чем меня прервут. Но сказать нужно было об очень многом, поэтому я всё-таки не дошёл до самого гвоздя, когда Хаймович попросил меня закругляться. Я быстренько наговорил ещё сколько было можно, затем ответил на несколько дешёвых вопросов. Это было всё. Была зачитана рецензия конструктора Стельмаха со станкозавода, где он говорил, между прочим, что материалы пояснительной записки представляют интерес для инженеров, занимающихся гидравлическими следящими системами. Потом очевидцы мне говорили, что я "защищал хорошо, но немного растянул ненужными тонкостями"; в общем моё выступление заняло минут сорок – дольше всех.
Часа в три всех впустили в аудиторию, стоя было зачитано и выслушано решение комиссии. У меня была пятёрка и, следовательно, диплом с отличием.
На кафедре стояли шум и толкотня. Консультировались ещё не защищавшиеся инженер-педагоги, защитившиеся сдавали секретарше свои проекты, члены кафедры жали молодым инженерам руки.
Я сдал свой проект с запиской и поехал домой.
Так кончают институт.
ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ
21 сентября, Харьков.