ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ
27 января 1954 г., Середина-Буда.
Начинаю шестую тетрадь. Тетрадь замечательная, я купил её ещё в Москве, но теперь она больше ни на что другое мне не сможет понадобиться.
Продолжаю своё жизнеописание с ноября прошлого года, когда я находился в командировке в Москве.
28-го у меня были уже заключения по проектам и техзаданию из Оргстанкинпрома и ЭНИМСа. Степанова в Москве уже не было. В министерстве я сказал начальнику главка, что ввиду неполучения телеграммы о продлении командирвки я намерен, оставив все подготовленные материалы для Шерешева, уехать в Харьков до рассмотрения проектов. Он на это с усмешкой ответил, что у них, мол, здесь такой порядок, что человек не уезжает не закончив дела, а его командировка их не беспокоит, и пусть она не беспокоит и меня. После этого я купил себе билет на 30-е на Шурова и Рыкунина. Вечером был в кино "Метрополь".
Воскресенье 29-го убил зря, если не считать ещё одного перехода по части Садового кольца. В армянском магазине на улице Горького купил кос-халвы с фисташками и "гулял дальше". В Елисеевском гастрономе мне кто-то закрыл сзади ладонями глаза. Я остановился и, продолжая жевать, спокойно ждал, когда это кончится. Это был, конечно, Витенька Маневич. Он выражал бурный восторг и удивление, я же вместо всего этого сунул ему в рот кусок халвы. Моя флегма удивила и сбила его с толку, но ненадолго. Он делал диплом в одном из подмосковных НИИ (у инженер-физиков обучение на пол-года дольше), всего час езды электричкой, там же останется работать, имеет там уже постоянную прописку и квартиру на троих со всеми удобствами, а сейчас купил коробку конфет и едет на дачу на свидание к дочке одного важного военного, с которой познакомился в электричке. В декабре будет защита; если его приёмная телевизионная трубка "будет видеть", то карьера ему обеспечена. На его работы уже сейчас затрачено шестьдесят тысяч, учитывая материалы и оплату техперсонала. Он был гладко выбрит и с синими отёками под глазами – говорил, что они там у себя непрерывно пьянствуют.
– Ну, а как у тебя? Как с девочками? Всё такой же? Эх, Милечка, Милечка – сношаться надо!.. Ну, буду в Киеве – обязательно передам от тебя привет, Марику и всем. Возьми мой адрес и напишешь как-нибудь обязательно. Всего наилучшего, Милечка, пока!
Мы расстались на Манежной, возле Охотного ряда. После этой встречи стало ещё тоскливей. Надвинув шляпу на нос и сунув руки поглубже в карманы, я побрёл домой через пустынную Красную площадь.
(((Витенька Маневич не дожил до пятидесяти, умер от инфаркта, дважды перед этим провалившись на защите кандидатской диссертации. "Что есть жизнь человеческая?"…)))
В здании министерства машиностроения, на пятом этаже, где расположены Главтяжстанкопресс и Главинструмент, в конце коридора имеется что-то вроде маленького холла с кожаными креслами, столом и диваном. Утром 30-го ноября, в понедельник, я сидел здесь на диване и ждал Шерешева со сложными чувствами в душе. Если Шерешев не вернулся ещё из Горького (что было более чем весьма возможным), мне нужно будет сегодня представить на рассмотрение и защищать проекты и техзадание самому. Большой почёт и большой риск. И хочется – и страшно. Стрелка подошла к одиннадцати, условленному часу, и, перевалив, пошла дальше. Когда она дойдёт до половины двенадцатого, я встану и начну действовать. Всё-таки это было уж слишком; понаслышавшись всего, я ведь понимал, какой я ещё сосунок в этих делах. Пока я терзался таким образом, пришёл Шерешев. Сел рядом, закурил, и мы начали обмениваться новостями. Ему удалось обернуться наредкость быстро. А я ещё только сегодня должен был съездить на ЗИС за заключением. Он остался меня ожидать.
Я вернулся в главк, и мы сели за предварительное рассмотрение материалов с одним из инженеров отдела.
Вечером был на концерте Шурова и Рыкунина.
1-го декабря закончили просмотр и составили проекты протоколов. Назавтра предполагалось их принять, подписать и утвердить. Я взял билет до Харькова на поезд, отходящий ночью со 2-го на 3-е декабря.
2-го декабря в главке не без трудностей были утверждены протоколы по всем трём станкам. Это заняло весь рабочий день, отпечатаны и подписаны они должны были быть только назавтра. Зайдя в последний раз, на всякий случай, в экспедицию, я получил телеграмму с продлением командировки на семь дней. Так что я теперь имел возможность несколько дней прошляться без дела по Москве за казённый счёт. Денег хватало, правда, я был сдержан в расходах, хотя на хлеб и зрелища не скупился, но по причине абсолютного воздержания от напитков и курения мог позволить себе эту роскошь.
И всё же я решил не возвращать билет и уехать этой же ночью. Удивительное дело – мне уже не сиделось в Москве. Было всё то же возбуждённо-тревожное настроение. Для собственного блага было необходимо скорее забиться в свою нору.
Мы попрощались с Шерешевым на обычном месте, на станции Дзержинского у выхода на улицу Кирова. Он оставался дожидаться "шлифовальной" конференции в ЭНИМСе и просил меня напомнить в Харькове, чтобы ему выслали денег. Не думал я тогда, что мы видимся в предпоследний раз, а после этого встретимся ещё лишь на несколько минут и при совсем других для меня обстоятельствах.
В час ночи со второго на третье декабря я выехал из Москвы в Харьков. За время пути снова ни разу не вышел из поезда и почти не слазил с полки.
Ехал в троллейбусе через Харьков в семь часов вечера – самое бешено-горячее время для московских улиц. А здесь – редкая машина на пустынном перекрёстке. Потом кончается и это, дальше тянется бесконечный проспект Сталина. От Турбогенераторного путешествие продолжается в трамвае. Полчаса абсолютного мрака по сторонам, затем начинают мерцать огни заводского посёлка, а я в волнении мечусь по пустой трамвайной площадке, словно приехал на любимую родину, объективно восторгаюсь её индустриальной мощью. Вылезаю у проходной своего завода и тащу отчаянно тяжёлый из-за чертежей чемодан по бетонной дорожке, проложенной через будущий парк до самых жилых домов. А там утопаю в отвратительной каше из воды и талого снега, попадаю в темноте по самые щиколотки в лужи. Добираюсь до своей комнаты в общежитии и долго колочу в дверь, пытаясь разбудить Василия. Наконец он открывает, заспанный и растрёпанный. Я вхожу, присаживаюсь на край своей ужасной цельносваренной койки, оглядываю ярко освещённую безалаберную комнату: стулья с дочерна засаленными сиденьями; стол, накрытый клеёнкой и затрёпанными газетами, с ненужным чернильным прибором и пустым мутным графином; носки, развешенные для просушки на радиаторе; на уродливых тумбочках – беспорядочно наваленные книги, пепельницы, сапожная щётка, кружка, банки; из незакрывающегося шкафа выпирают грязные спецовки, а сверху выглядывает что-то такое, в чём лучше не копаться… Словом – я дома.
4-го декабря я явился на завод, передал Шварцману материалы и сообщил о результатах командировки. Он выслушал поверхностно и доброжелательно, наметил перспективы дальнейшего. "Словом, я вижу, что торцешлифовальный теперь тоже за вами?" Я только смущённо улыбнулся. Я всё глубже запускал пальцы в целый ряд моделей. В моих руках родились две новые модели – 3А433 и 3А420; мне предстояла модернизация станка 3423; за мной будет хонинговальный станок для АЗ-1; в Москве Шерешев предложил совместно взяться за модернизацию копировального 3430; случай связал меня с новорожденным торцешлифовальным 3161Т, и теперь он тоже будет отдан мне. Ещё не прошло четырёх месяцев, как я пришёл на завод. Я вспомнил комплимент завтехархивом, ещё не знавшей, что я еду в Москву с проектами (я об этом не распространялся), что "ещё никогда таким новичкам не давали корректировать целый станок".
Пока же Степанов сказал, что до прибытия из Москвы чертежей хонинговальной головки мне прийдётся заняться наладками, поскольку сейчас масса работы, и надо помочь. Он как будто оправдывался, считая, очевидно, что я могу уже обидеться из-за такой работы – а ведь ещё совсем недавно он поручил мне составлять список применяемых на заводе абразивов. Но именно благодаря работе над этим списком я познакомился со всей номенклатурой выпускаемых заводом станков, что сослужило мне службу в Москве. А работу по проектированию наладок находил для себя полезной и интересной, хотя она почему-то считалась "вторым сортом". Работать же действительно было некому, кто-то болел, а нескольких человек забрали в МТС. Весь завод лихорадило от этого "набора", заводской автобус непрерывно курсировал между административным корпусом, райкомом и обкомом.