Впрочем, голоса у них были неожиданно приятные, а Ламисса солировала так и вовсе почти оперным сопрано. Боня даже заслушался.
— Все-таки жрец должен уметь хорошо петь, — подумал Боня. — А то в Москве все последние патриархи такие безголосые были. Сразу видно, чиновники, а не священники. Впрочем, какая эпоха и каков народ, таковы и пастыри...
Наконец, пение смолкло.
— Позволит ли деус пригласить его в более удобное помещение, а то здесь и сесть негде, — начала Ламисса и вдруг запнулась. — Ой, а Гамаюна ты совсем пришиб?
Боня в изумлении осмотрелся по сторонам. Змеелюдки в дверях, глыба янтаря посреди комнаты, пустое ложе... Разве что у стены ворона кверху лапами валяется?
— Ты эту ворону, что ли, в виду имеешь? Нет, я его не трогал. Он сам в обморок от страха грохнулся. — Боня повернулся к пикси. — Ребят, вы бы воды принесли, привели в чувство болезного.
— Он на нас напал! — хором и неожиданно четко заявили гусары.
— Больше не будет. Я прослежу, да и ламии ему объяснят.
Пикси исчезли из зала и буквально через минуту вернулись с громадным бурдюком воды. И когда только его сделать успели? Да еще и водой наполнить? Зато теперь они с видимым удовольствием вылили на ворону целый поток воды. Ведер на десять.
— Спасите, тону! — забулькала странная птица, трепыхаясь в огромной луже.
Боня выловил страдальца и поднял его в ладонях. Тот приподнялся на лапы и с шумом отряхнулся, вымочив деуса с ног до головы. Лицу тоже изрядно досталось, Боня еле проморгался.
— Н-да, ни одно доброе дело не остается безнаказанным, — пробормотал он.
— Чтобы делать добрые дела, надо уметь отличать добро от зла, — откликнулась ворона. — А поскольку добро и зло относительны, лучше ничего и не делать. Только не получается...
Птица отнюдь не каркала, а говорила сиплым голосом и с придыханием, при этом слегка растягивая слова. Наверное, это ее обычная манера речи. Простудиться после купания она просто не могла успеть.
— Тебя Ламисса Гамаюном назвала. Ты что, вещая птица?
— Философ я. Летал по свету, учил других жить в гармонии с миром, пока до этих вампиров не добрался.
— Как вампиров? — изумился Боня. — Или ты иносказательно выразился? Ламисса, вы что, вправду кровь чужую пьете?
— Никогда! — возмутилась змеелюдка. — Разве что вместе с мясом. Бывает, что на охоте в азарте добычу какую целиком сырой заглатывают, но я лично хорошо прожаренное больше люблю.
— Так они вампиры энергетические! Вокруг них все вялые да сонные ходят. Я вот тоже думал, что ненадолго к ним прилетел, а потом улетать уже лень было. Да и безразлично все стало. Так и спал большую часть времени, когда Ламис-с-са меня в качестве разведчика-диверсанта не использовала. Дожил! Философ-диверсант! Но если природа такое допускает, то кто я такой, чтобы спорить с природой...
Ворон неуклюже взлетел и уселся Боне на плечо.
— Как без хвоста неудобно стало, — пожаловался он, — Да и слушать меня никто не будет.
— Это почему? — удивился Боня.
— Не придают значениям словам того, кто бедно одет, — назидательно произнес птиц и добавил — Я рядом с тобой посижу пока, ладно? От деусов всегда такая жизненная энергия идет, даже несмотря на вампиров вокруг нормально себя чувствую.
Боня не стал уточнять, что понятия "рядом" и "на плече" не совсем совпадают. Зачем к словам придираться?
— Мана от деусов идет, а не "жизненная энергия".
— Можно подумать, что я маны не вижу, — возмутился Гамаюн, — я птица магическая! Мана — само собой. Но жизненная энергия от тебя тоже идет, ее не видеть, а чувствовать надо. Ты разве не замечал, что разумные рядом с тобой быстрее отдыхают? Думаешь, почему все к тебе тянутся? А ведь тянутся! От тебя подзарядиться можно! Ну а для таких вампиров ты прямо ходячая батарейка. Один целый город заменить можешь. А в городах их, между прочим, совсем не привечают!
Разговор этот происходил по пути в Зал собраний, как его назвала Ламисса. Сама змеелюдка при этом перемещалась рядом с Боней и, судя по выражению ее лица, страстно мечтала свернуть некоторому пернатому философу шею, но не решалась это сделать. А тот, можно было бы сказать, "заливался соловьем", если бы не делал это таким сиплым голосом.
Зал собраний оказался просто громадной пещерой с практически необработанными стенами, в которой амфитеатром размещалось больше сотни лож змеелюдок. Вместо сцены — президиум. Такие же ложи, только всего три штуки. На центральную заползла Ламисса, остальные ламии разместились в первых двух рядах амфитеатра. После некоторого колебания (по студенческой привычке захотелось сесть на галерке), Боня забрался на соседнее с Ламиссой ложе на сцене. Гамаюн так и остался у него на плече. Пикси зависли метрах в пяти над ним и бдительно следили за змеелюдками и вороной-философом.