Каждый год, когда поезд, тарахтя колёсами, приближался к платформе, Анино сердце замирало. А вдруг у подъезда не окажется абрикоса и вся дворовая детвора, расстелив покрывала, не стрясёт фрукты и не зайдёт за дом, вооружившись камнями, чтобы, избавившись от набившей оскомины мякоти, расколоть косточку и добраться до вожделенного ореха; или баба Фрося, чей путь неуклонно приближался к веку, не станет браниться и гонять детей от ухоженного палисадника; или тётя Мотя перестанет жарить семечки и нельзя будет купить кулёчек, встав на парапет перед окном второго подъезда; или отец Даньки, такой же задира, как и сын, больше не будет играть с детьми в Зарницу, расталкивая их локтями и уводя флаг из-под носа; или вдруг слепая баба Оля больше никогда не попросит отвести её в магазин за хлебушком. И много ещё всяких вдруг, вдруг, вдруг…
В день приезда стояла нестерпимая жара. Воздух накалился, и казалось, что каждый вдох обжигал лёгкие. После серости, а другой град Петра девочка не видывала, ведь её всегда увозили от Петербургского лета, на пост заступило яркое докрасна молдавское солнце. Заступило и тут же обожгло бледную кожу, выкрасив щёки румянцем.
Аня так ждала этого момента, надеялась, что сразу вольётся в весёлую стаю, будет встречать знакомых, отвечать на расспросы, строить совместные планы. Но по пуховым барханам, стелясь, как перекати-поле, шёл один Данька. Тот Данька, что всё прошлое лето держал в страхе девчонок, а затем, поставив подножку, спустил Аню с лестницы подвального приямка[1]. Тогда девичий отряд, возглавляемый бабушкой с выбивалкой наизготове, как следует надрал сорванцу задницу, заставив стереть с лица вечно ехидную ухмылку.
Аня присмотрелась к мальчику: лицо выглядело добродушно. Что-то всё же изменилось. И изменилось к лучшему. Всё же одиннадцать — это не десять. Они повзрослели.
— Привет Питеру, — Даня подошёл ближе и отдал честь двумя пальцами.
— Привет, жарко тут у вас, — Аня дунула на лицо, чтобы откинуть налипшую пушинку, и поморщилась от потока горячего воздуха.
— То ли ещё будет, — мальчик ухмыльнулся. — Завтра, говорят, до сорока дойдёт…
Он присел на деревянную лавочку в тени виноградника.
Аня села напротив, откинувшись на трубу, служившую спинкой, и вскрикнула. Железо накалилось. Придвинувшись ближе к краю, она задумалась и, вспомнив прошлое лето, предложила:
— Так может, это, — Аня сложила пальцы пистолетиком, — пиу-пиу, —и выстрелила.
— Тогда надо всех предупредить, идём! — Даня вильнул головой вправо.
Ребята начали с первого подъезда, звоня во все квартиры, где проживали сверстники. Стены в июне ещё не успели нагреться, потому внутри было комфортно, даже прохладно, но чем выше они подымались[2], тем отчётливее ощущался зной. Аня боялась спросить, все ли на месте, никто ли не уехал, и, подходя к каждой квартире, беззвучно радовалась.
На водную перестрелку дети соглашались охотно. Условились на послеобеденное время, ровно на два часа дня. Так прошли второй, третий и подошли к четвёртому подъезду, где на первом этаже жила лучшая, во всяком случае, в прошлом году лучшая, Анина подруга.
— Алина в лагере, — буркнул Даня, как ни в чём не бывало, и позвонил в звонок напротив, а внутри Ани что-то бухнулось. — Через два часа стреляемся.
Из-за косяка вылез взлохмаченный Пашка.
— О, привет! — мальчишеское лицо озарилось улыбкой от уха до уха. — Давно приехала?
— Сегодня, — Аня ответила неохотно, мысленно пережёвывая отсутствие подруги.
— Это ты нам из Питера такую жарищу принесла? — Пашка ухмыльнулся. — Обычно Аня приезжает к дождю. Сейчас бы не помешало, — протянул он.
— Даже я уже скучаю по хмурому небу…
— Ладно, ещё потрещите, нам остальных зазвать надо, — Даня утянул девочку за руку и повёл наверх.
Не успели дети забежать на пролёт, дверь захлопнулась и тут же отворилась другая, этажом выше. О бетонный пол стукнула тросточка. Даня приставил палец к губам, но Аня и без того замерла, зная, кто проживал на втором. Трость стукнула снова. И снова. Послышался лязг ключей, а после – шаркающие шаги. Дети начали медленно пятиться спиной, стараясь не создавать шума, но, когда у людей пропадает зрение, обостряется слух, потому незамеченными уйти не удалось.