— Ласточки, — прокряхтела баба Оля. Она всегда так обращалась к детворе. — Сама ж не дойду. — трость коснулась ступеней. — Проводите старую.
— Конечно, баб Оль, сейчас, — крикнула Аня и взбежала наверх, а Данька покачал головой и медленно двинул следом.
Девочка взяла бабку под руку, а мальчик пристроился с другой стороны, перехватив белую трость. Они начали медленно спускаться. Ступенька за ступенькой. Спуск на один пролёт занял целую вечность, а впереди маячили три сотни метров под палящим солнцем. Баба Оля никогда не спрашивала имён у помощников, да и вряд ли их знала и никогда не расспрашивала о жизни и успехах в школе. В доме она слыла нелюдимкой: разговорам предпочитала молчание, не занимала по вечерам лавочку, дабы пообщаться с соседками и никогда не принимала гостей.
Для детей такие проводы выступали как кара. Они разбегались в разные стороны, завидя цветастый платок или терракотовые лодочки на низком ходу, а когда не удавалось, скидывались на Цу-Е-Фа[3], и проигравших провожали сочувственные взгляды. И даже знание о том, что в конце пути баба Оля наградит конфетами, и не абы какими, а вкуснейшими шоколадными, не мотивировало детвору. Ведь как минимум час, который можно потратить на игры, будет выкинут на трёхсотметровый поход. Но хуже всего – идти назад, держа в руках ароматный батон, без возможности отломить кусочек.
Всю дорогу помощники изнывали от жары, а баба Оля будто не замечала чудовищного пекла. Она шла с блаженной улыбкой, периодически вздыхала, кряхтела и ойкала, не изменяя себе, и так и не проронила ни слова.
Аня чувствовала себя неуютно под гнётом молчания, потому завела пустяковую беседу:
— Я видела по телеку, как в Америке жарили яичницу на асфальте. Поставили сковородку на дорогу, разбили яйцо, и оно приготовилось. Мне кажется, сегодня бы получилось…
— Наверняка, я через сандалии чувствую жар, — мальчик шикнул. — Попросишь сковородку и яйцо у ба, а то моя домой загонит?
— А бутылки с водой ты как собрался брать?
— Попрошу скинуть, — Даня пожал плечами.
Аня лишь усмехнулась, представив, как сковородка таранит палисадник, а яйцо разбивается и насаживается скорлупой на густые соцветия шалфея. Разговаривать стало совсем невмоготу, казалось, что горели даже зубы, а небо скалилось безмятежно синим.
В магазине работало три вентилятора, а продавщицы в голубых передниках подгоняли воздух руками. Пахло хлебом. Свежеиспечённым и таким ароматным, что рот наводнялся. Недаром, отправляя внуков за батоном белого, бабушки всегда давали денег на два, один обязательно съедался по дороге.
— Мне за два пять-десят, — сказала баба Оля, трясущимися руками открыла нагрудный кошелёк, вытащила бумажки и ещё долго копалась в мелочи, выуживая постоянно не те монетки.
Дети помогать не спешили, знали, как ревностно бабка относится к деньгам. Всё равно не подпустит. Наконец, обмен совершили, и в руках у Ани оказался завёрнутый в пакет горячий батон с резной верхушкой.
— В Питере булка так не пахнет, — сказала Аня и зажмурилась, — и воду из крана у нас пить нельзя.
— Ну, хоть какие-то плюсы в нашей дыре, — ответил Даня.
Ребята проводили бабу Олю до дома и получили по конфетине в золотистой обёртке. До всеобщего сбора осталось меньше получаса, потому ребята подрядили Пашку оповещать остальных, а сами разбежались: Даня — кричать под окнами, а Аня — домой, за снастями.
У каждого уважающего себя ребёнка в доме, хранились трёхлитровые бутылки от лимонада «Здоровье» и продырявленные крышки от водки. Напившись вкуснейшей воды из-под крана, Аня заполнила будущее оружие и выпросила сковородку с яйцом для эксперимента.
Но опыт с треском провалился. Как бы дети ни играли с глазуньей в гляделки, она оставалась сырой, а сковорода и не думала калить. Верно, жара не достигла апогея, во всяком случае, такой вывод сделали ребята, не сообразив, что надо было просто брать не чугунную. А пока они колдовали над яйцом, пустынную улицу заполонили голоса: детей с “холодным оружием” и бабушек со сменными “магазинами”. Началось побоище.
Вначале все охотно подставлялись под залпы из бутылок, но, вымокнув до нитки, игра приобрела другой характер. Детвора носилась, скинув сандалии, пряталась в углах и приямках от широкоплечего Данькиного отца, бабушки не успевали подавать “патроны”, а баба Фрося, высунувшись с балкона, бранилась, как заправский сапожник, и трясла облезлым веником.