— Молодёжь, – бабушка добродушно покачала головой, – этим вы от нас, стариков, отличаетесь. Ваше мировоззрение изменчиво, пластично. А у стариков закостенелые взгляды и как бы ни хотелось, их не изменить. Баба Оля привыкла так, как привыкла. Да, притворяется, но она не со зла. Будьте с ней просто чуточку добрее. Не раскрывайте карты, – она подмигнула, – и держите рубашки ближе к пузу!
Партия доигрывалась, вынырнувшее из-за туч солнце медленно падало в закат, детские взгляды сверкали, менялись, и впредь никто больше не думал сторониться медлительной старушки и звякающей палочки.
Лето принесло много приключений, заполнило резервуары памяти светлыми воспоминаниями и кануло в осень. А потом грянуло следующее. И следующее. И следующее. Всё менялось: возраста, окружение, игры. А фундамент из разномастных кирпичиков стоял, наполняя дом смыслом.
Первой ушла баба Оля, не проснувшись очередным знойным летом. А вслед посыпались остальные, как доминошки, один за другим: Даня с семьёй уехал покорять Москву, в окошке второго уже нельзя было купить семечки, а палисадник зарос сорняком. В год, когда спилили абрикос, ушёл из жизни последний кирпичик – Анина бабушка, изъяв из дома последний смысл приезжать.
Дом стоял. Серый, безликий. С вынутой душой и раздавленными смыслами. И только тополя могли пересказать историю лиц, характеров, негласных правил и традиций. Аня познала Петербургское лето, и город казался уже не таким серым, а когда заряжали дожди, девушка согревалась воспоминаниями о доме, в котором были все и всё. Во всяком случае, нам так казалось, ведь тополиный пух всегда кружил где-то неподалёку…
-------------------------------------------------
[1] углубления в земле, примыкающие к стене здания.
[2] (прост.) то же, что подниматься
[3] играли в «Камень, ножницы, бумага»
[4] (разг., рег.) хибара, лачуга, шалаш
Вишня в цвету
Наполовину стакана
Я шёл «красивый, двадцатидвухлетний», перепрыгивая лужи, а внутри пузырилась крем-сода. Шарики лопались, наполняя беспричинным весельем и всё в этом мире казалось открытым: все пути и возможности. Студенту, то есть мне, для хорошего настроения хватало как следует выспаться и плотно набить живот, и мир сразу представал в каких-то иных красках, стирая будничную уныль. Навстречу мне, нахмурив брови и сунув руки в карманы, двигался Костя, школьный друг и сосед. Мы условились поехать на день рождения к однокласснице вместе, недаром Костя только купил навороченного китайца.
— Андрюх, чё лыбу давишь?
— Просто у меня прекрасное настроение!
— Употребление возвышенных эпитетов — признак низкого интеллекта, — сухо пробубнил друг и кинул такой взгляд, что любой бы захлопнул варежку.
Любой. Но не я.
— Да ладно тебе! Сотри хандру и улыбнись! Солнце греет, почки набухают, прорастает молодая трава, а скоро вишня зацветёт! А запах, —я зажмурился и втянул воздух, — чуешь? Весной пахнет!
— Дерьмом пахнет. Псины обосрали за зиму всё, что только можно. Под ноги смотри. Вляпаешься, в салон не пущу.
— Дерьмо отмывается, а твоя хмурость — нет. У меня тут небо, деревья, люди. А у тебя что под ногами, поделишься?
— Лужи. Грязные. И дерьмо всякой фактуры.
Я опустил взгляд и попытался посмотреть на мир чужими глазами. В лужах отражалось безмятежное небо и изредка пролетающие птицы.
— В сортах говна ты разбираешься лучше всех, — протянул я.
— Да. И чем больше узнаю людей, тем больше убеждаюсь: ни форма, ни консистенция значения не имеют. Сорт один, раз несёт одинаково.
— Знаешь, у меня сегодня просто потрясающее настроение. — на слове «потрясающее» друг картинно поморщился, будто его одолел приступ пульпита. — И никакие экскременты его не испортят.
— Ещё скажи, что ты счастлив…
— И скажу, счастлив! Я счастлив, слышишь? Счаст-лив! — я скорчил идиотскую гримасу.
Друг покачал головой и продолжил одаривать хмуростью лужи. Мы завернули за дом и вышли к проезжей части, вдоль которой протянулись припаркованные автомобили ноздря в ноздрю и бампер к бамперу.
— Ну почему ты не можешь принять, что я просто счастлив? Просто так, без повода?